Поле Куликово

— Люди православные, туда глядите, туда глядите! — и тыкал на восток скрюченным пальцем. — Бесов вижу, серые бесы оттоль идут на весь мир хрестьянский. Бойтесь, люди православные! Уж костями засеяна земля хрестьянская, кровушкой полита, будто дождичком осенним, и нет спасенья ни князю светлому, ни боярину гордому, ни смерду горемычному, ни купцу честному. Пламенем во все небо поразят вас бесы серые, смолой окропят адской, што превратит живых в страшных калек, а младенцев — в уродов, и сто лет будут болеть и умирать люди, ступившие на землю ту, где пройдет нечистое войско. И останутся на земле живыми лишь хитрый да мудрый, и будут они што колоски во поле сжатом. Бегите же, православные, от козней адских во леса дремучие, за болота зыбучие, за реки плескучие, за горы высокие, за моря широкие, уносите с собой малых детушек, уводите красных женушек. Прочь!.. Прочь бегите, не медля, уж близка сила нечистая! Будет над нею божья кара, да не скоро придет она, не скоро свергнутся громы небесные на сатанинское войско, и только хитрый да мудрый дождутся суда правого…

— Стой, окаянный, ты что там бормочешь?! — громко воскликнул монах, предводитель монастырского отряда. — Мне лучше ведома воля Спаса: он велит встречать бесов мечом и крестом!

— Сатано! — завыл нищий, тыча скрюченным пальцем в монаха. — Сатано-о, в подряснике сатано, а копыта — вон они, снаружи твои копыта, вижу их, и рога вижу на лбу твоем, сатано!..

Мужики во все глаза смотрели на монаха, и кое-кому уже въяве чудились рога на его высоком лбу, однако монах не смутился, взял нищего за шиворот, поставил на ноги.

— Ну-ка, православные, глянем, не сам ли он сатана на службе у нехристей?

— Оставь его, отче, ибо провидец он, — робко попросил дюжий растерянный ополченец. — Вишь, вериги на ем, юрод он.

— Вериги? Ныне божьи люди свои вериги отдают на мечи и копья.

Монах рванул рубище нищего; открылась мускулистая грудь, на ней висели железная цепь и крепко затянутый шнурком кожаный мешочек. Глаза нищего сверкнули осмысленной злобой, монах усмехнулся, кивнул Юрку Сапожнику:

— Держи его крепче, сыне, взглянуть надобно, не святые ли мощи таятся в сей калите?

Он осторожно развязал мешочек, отстранясь, заглянул в него, потряс легонько, наружу посыпался сероватый порошок.

— Грех, грех — по ветру развеян пепел великомученика, снадобье бесценное, исцеляющее от болезней, осушающее слезы вдовицы, дающее силы слабому, зрение слепому, смелость робкому…

— Ага, — перебил монах, — снадобье? Давайте, дети мои, полечим сего горемыку от страха и скудоумия. Он, знать, на себя и щепоти не потратил — больно сирот и вдовиц жалеет, для них бережет. Раскройте ему зев, а я и всыплю от пепла великомученика.

Нищий завизжал, ударил Юрка ногой, выхватил из-под рубища узкий кинжал, но монах был настороже, отбросив мешочек, поймал руку «юродивого» своей могучей дланью, сжал так, что у того ноги подкосились.

— Ордынская собака! — гневно произнес монах. — Божьим человеком прикинулся. Я тебя сразу прозрел по речам твоим, мы истинно божьих людей каждодневно привечаем. Сказывай правду!

Ползая в пыли у ног ратников, «нищий» молил о пощаде, говорил, что был ордынским рабом, его мучили, и только для виду согласился служить Мамаю — лишь бы получить волю.

— Для виду? А речи твои поганые? Скольких небось уж смутил, окаянный!.. А из мешка свово в какие колодцы сыпал?

Мужики смотрели на извивающегося в пыли человека со страхом.

— Поняли, отчего озверел Васька Тупик? — спросил Таршила.

— Што ж делать с ним, святой отец? — спросил Фрол.

Монах пожал плечами, сурово глядя на затихшего лазутчика.

— Ты начальник, решай. Тут дело мирское.

— С собой взять придется.

— На кой бес он нужон? — проворчал Таршила. — Да и сбежит дорогой. С изменниками разговор один.

«Нищий» снова стал хватать Фрола за ноги, сулил показать серебро, которое у него-де зарыто недалеко.

— Июда! О сребрениках заговорил! Встань да помри хоть по-человечески. Кто свершит правый суд, мужики?

Ополченцы отшатнулись. Таршила нахмурился, взялся за ремень кистеня, через плечо покосился на возок, где сидела внучка, отрицательно качнул головой и перехватил насупленный взор кузнеца — не могу, мол, при ней, давай ты, что ли?..

Лазутчик внезапно вскочил, растолкав мужиков сильным телом, кинулся в сторону ближнего леска и ушел бы, промедли ратники, но, словно ястреб за удирающим петухом, кинулся за ним Алешка Варяг, свистнул кистенем, и ордынский прихвостень, вскинув руки, не издав ни звука, пластом свалился в траву. Мужики торопливо начали креститься.

Так звонцовские ратники открыли свой боевой счет.

— Чудно, — сказал побледневший Филька. — Идем на ордынцев, а первым свово порешили.

— Свово? — гневно спросил Таршила. — Этот «свой» похуже сотни Мамаевой.