Поле сражения

– И останешься там насовсем?

– Может, и останусь. В деревне я как-то оклемался. Думать стал, что ли…

– Думать это вы ещё в школе со своим Гришкой любили. Где он, не знаешь? Растерялись все… Раздумывать в городе не больно есть когда, всё бегом. Зато не заскучаешь: наработаешься, прошвырнёшься по магазинам, вечером телевизор – и день прошёл. Хотя мужикам и здесь лафа. А ты – как привязанная к плите да к печке. Ну, когда в кино сбегаем… А в деревню я ни за что! Там в тридцать лет уже старуха: кирзухи позагнутся, телогрейка залоснится, в праздник и то выйти некуда – нет уж! Тут возьми хоть ту же Тарасову: ей шестьдесят, а хоть сейчас замуж отдавай… В деревне она давно бы другой ходила, землю нюхала. Чё говорить – город! Не захочешь, да последишь за собой… Старуха много тебе набуровила?

– Много.

– Наврала, поди. Мне свекровка про неё рассказала, всю жизнь в одном подъезде. Иначе как барыней её не зовёт. Она же полы сама никогда не вымоет, всё наймёт кого. А уж идёт-то – чисто царица! – в сторону не посмотрит. Пол-универмага, наверно, вытаскала к себе. Правильно их обэхаэс шерстит сейчас – на трудовые копейки машины не купишь и дачи не выстроишь, воровать и воровать надо, вот их и к ногтю! Разжирели спекулянты, как боровы.

– Зря ты, Татьяна! Она не из таких.

– Чёрт её знает, может, и зря. В душу я к ней не лазила. А не нравится она мне, и всё. Вон у нас во втором подъезде баба живёт – Герой Советского Союза! Во всех президиумах сидит, а всегда и поговорит, и посмеётся, а как-то свекровка уезжала, так она до смены с Людкой моей водилась. В общем, наша баба. А эта!..

– Не могут все одинаковыми быть, – возразил я. – Жизнь у неё неласковая вышла.

Но я не успел рассказать о жизни Анны – объявили посадку.

– Поцелуй за меня Нинку, – сказала уже на выходе Танька. – Ненормальные вы какие-то. Выдумываете чёрт те что! Заучился ты, перемудрствовал. Жить надо, детей растить. Она же нравится тебе? Вот и женись. А то необыкновенное подавай! Необыкновенное только в книгах бывает, а в жизни всё просто. Тяп-ляп – и мальчик!

Я рассмеялся, не нашёлся, что ответить, но тут подали автобус. Я протянул Таньке руку.

– Ну, бывай!

Она кивнула и вдруг заплакала.

– Ты чего?

– Ничего. Просто так… Ну, счастливо тебе!

Мне показалось, что Танька в эту минуту завидовала нам с Нинкой из-за нашей несложившейся любви и из-за того, что мы там, в Харагуте.

Привезённую фотографию Тарасовой я вставил в деревянную рамку и укрепил на стене музея рядом с портретом Машарина. Они смотрели друг на друга: старуха и совсем юный, безбородый студент, которого старательный ретушер начисто лишил всяких признаков жизни.

Четыре десятилетия пролегли со дня их последней встречи.

Эти годы представляются мне чем-то вроде длинной-длинной дороги, вдоль которой выстроились по восходящей – от самых жалких до самых высотных, из стекла и бетона, – здания.

Это, наверное, у меня от дедов моих, исконных крестьян, привыкших измерять растущий достаток размерами жилища: у нищего развалюха, побогател – изба, потом пятистенок и так далее.

Если мерять годами, то эта дорога не так и длинна. Меньше двух моих возрастов. Кажется, вчера ещё был ребёнком и строил за огородом шалаш для котят, по случаю военной голодовки выброшенных всем помётом в крапиву.

То есть просто лет прошло очень мало.

Отчего же дорога эта кажется такой длинной? Не потому ли, что она – кратчайшее расстояние из прошлого в будущее – пролегла через такие болота и буреломы, на прохождение которых в обычном движении понадобились бы века, а брались они с боя, штурмом, форсированными ударами, без учёта и подсчёта потерь? И поколения сменялись быстро, как в бою ряды атакующих…

Я мысленно прохожу по этой дороге, возвращаюсь к её началу. Почтительно кланяюсь гордым памятникам подвигов моего народа. С болью и грустью кланяюсь павшим.

И вот дорога кончается, разбегаясь на десятки тропинок, не прямых и не гладких. И на них – люди.

Глава восьмая

В прихожей у Черепахиных горела сорокалинейная лампа, было чисто и тепло.

– Раздевайтесь, Александр Митривич, – пригласила Настя, служанка, держа наготове сухое полотенце. – Промокли вы шибко. Так и льёт, так и льёт…

Машарин разделся, вытер лицо, руки, оглянулся: как наследил! – и калоши не помогли.

– Ничё, я уберу, – сияла Настя. – Хозяин ишшо не пришли. Анна Георгиевна одни скучают. Я счас доложу.

Она пошла в переднюю, прямо держа тонкий стан и покачивая округлыми бедрами. Перед дверью оглянулась, убедилась, что гость любуется ею, и улыбнулась в ответ широко и обещающе.

Хозяйка, опередив Настю, первой стремительно вошла в прихожую и протянула Машарину для приветствия обе руки, будто собиралась обнять его.

– Это счастье, что вы пришли, – говорила она, усаживая его в глубокое кресло. – Андрей меня совсем забросил. Не успел вернуться из своих бесконечных разъездов, как сбежал в управу, а я тут взаперти. Да ещё этот противный дождь! Читать надоело, – сказала она, когда Машарин взял со стола книгу. – И вообще всё надоело.