Полет лебедя

— Я знаю, это будет нелегко. Все, что чего-то стоит, не дается просто так. Стать знаменитым труднее всего. Сначала придется страдать и преодолевать много препятствий, только после этого приходит слава. Я знаю, я готов к трудностям.

Иверсен отпустил руку Ханса Кристиана и начал потирать подбородок медленными монотонными движениями. Это незатейливое действие помогало ему думать. На этот раз все было намного сложнее. Если бы дело касалось только чернил или шрифта…

— Я не могу оставаться в Оденсе, — говорил Ханс. По его щекам продолжали стекать слезы, которые падали на стол огромными каплями. — Здесь ко мне все относятся жестоко. Вряд ли в Копенгагене будет хуже. А что касается обучению ремеслу, это станет для меня ужасным грехом. Многие люди могут быть ремесленниками, но только не я.

Иверсен, глядящий на него с сожалением, уже был готов согласиться. Через еще одну минуту по-тирания подбородка он вздохнул и взял перо.

— Возможно, я поступаю неправильно, Ханс Кристиан, но я напишу для тебя письмо, хоть я и не имел удовольствия знать мадам Шелл.

Он не смог договорить. Ханс соскочил со стула, подбежал к старику и так крепко обнял его, что у того перехватило дыхание и с головы слетела шапочка.

— Я знал, что вы поможете мне, — радостно закричал он, на секунду разомкнув свои объятия и готовясь сомкнуть их во второй раз.

— Пожалей меня, — взмолился Иверсен, потирая ребра, — если ты сломаешь мне кости, я не смогу написать письмо.

Ханс с радостным криком поднял шапочку и водрузил ее на голову печатника.

— Я обещаю вам, герр Иверсен, вы никогда об этом не пожалеете! А когда я вернусь в Оденсе уже великим человеком, вы сможете сказать: «Это я помог ему ступить на дорогу успеха». Подумайте, как тогда вы будете гордиться!

— А если ты вернешься домой побитый, голодный и без гроша в кармане, что мне говорить тогда?

— Мы даже не будем рассматривать такую вероятность. Макайте ваше перо, герр Иверсен, и пишите: «Дорогая мадам Шелл!» Как великолепно это выглядит на бумаге!

Наконец после многочисленных исправлений и добавлений письмо было перенесено на бумагу. Для них обоих это был самый красивый из когда-либо написанных документов. Бумага была мягкой и белой, и ни единое пятно не портило ее совершенства. Осторожно они свернули письмо и обернули другим листом бумаги для того, чтобы оно не засалилось в кармане Ханса.

— Герр Иверсен, я никогда не смогу отблагодарить вас за то, что вы для меня сделали! — торжественно провозгласил мальчик уже у двери. Солнечный свет, яркий, словно ангельский, играл в его золотых волосах, и в эту минуту Иверсен испытал чувство, близкое к трепету. Возможно ли, только возможно, что мечты этого мальчика не плод больного воображения?

Подойдя к двери, старик увидел, как тоненькая фигурка удаляется в направлении богадельни. Когда Ханс возвращался, он все так и стоял в дверях, забыв про давно остывший кофе, который давала ему каждый день жена на завтрак. В этот раз за мальчиком плелась старая женщина, которой он увлеченно что-то объяснял. Иверсен узнал ее. Это была мадам Текла из богадельни, хорошо известная в городке своими гаданиями. Она внимательно слушала мальчика. Старый Иверсен улыбнулся. Не надо быть пророком, чтобы предугадать, какое будущее она прочтет на дне кофейной чашки.

Как только Анна-Мария увидела эту пару, приближающуюся по улице Монастырской мельницы, она рванулась к кофейнику.

— Правильно, остуди его, — одобрил ее жест Йоргенсен. — Если он будет слишком горячий, наш актер может обжечься и потеряет способность говорить золотым языком.

— Замолчи, ты что, не боишься судьбы?

Ироническая улыбка коснулась уголков красивого рта Йоргенсена. Но жена не успела пресечь его крамолу. На крыльце уже стояла дама Текла рядом с Хансом.

— Заходите и добро пожаловать, — воскликнула Анна-Мария, в то время как бабушка уважительно кивнула. Провидица, несмотря на то что нищета довела ее до богадельни, пользовалась в городке определенным почетом.

— Мама, она сказала, что умеет читать по звездам и они рассказали ей удивительные вещи обо мне! Прошлой ночью, правильно, Текла? Они говорили, когда мерцали.

Дама подняла на Ханса свои почти не видящие глаза.

— Странно, что ты не можешь читать их, ты, кто так много видит Божественного.

Никто не понял ее слов. Возможно, кофейная гуща расскажет что-то более определенное.

— Садитесь сюда, мадам Текла, — предложила Анна-Мария, указывая в сторону стола, вокруг которого она поставила стулья для всех присутствующих. Дымящаяся чашка кофе ожидала Ханса с его стороны рядом с дамой.

— Выпей, сынок, — сказала она, принюхиваясь к запаху кофе. — Выпей его до дна.

Ханс схватил кружку и осушил ее с такой скоростью, что закашлялся, и бабушка была вынуждена хлопать его по спине.

— Теперь читайте, — сказала Анна-Мария, отдавая чашку в трясущиеся руки гадалки.