Полет ворона

Павел сдержал слово: Таню обследовали все мыслимые и немыслимые спецы. Недели две ее обволакивал на ежедневных собеседованиях психотерапевт с невыговариваемым именем Фаздык Шогимардонович Ахтямов. За время общения с ним на сеансах, которые Ахтямов строил по ему одному ведомому плану, Таня поняла, что все его знания базируются на отечественной психологии и философии марксизма-ленинизма. Имени Эриха Фромма он и не слышал, во всяком случае виртуозно линял от этой темы. В результате Таня оглушила его фроммовской терминологией в собственной вольной трактовке. Фаздык Шогимардонович, якобы делая пометки в своем блокноте, скорописью записывал Танину дешифровку словосочетаний типа «анальное либидо»…

Последняя надежда Сутеева чем-то помочь Тане и Павлу, да и самому не выставиться полным олухом, возлагалась на психиатра-нарколога из клиники Сербского. Его ждали из Москвы со дня на день. В словах одной из дежурных сестер промелькнуло, что этот воротило науки пользовал и бутырских пациентов. Исследуя невменяемые состояния, психиатр великолепно владел гипнозом, и раскалывались у него стопроцентно.

Мужичок оказался розовеньким и пухленьким, с блестящими залысинами и пушистыми ушками. Говорил ласково, с придыханиями, улыбался и постоянно прикрывал глазки, стрелял голубенькими щелочками в упор. Однако все его призывы к гипнозу оказались тщетными. По его требованию мудрый бог к Тане не явился. Только голова у гипнотизера разболелась, и горели мохнатые уши.

— Абсолютно негипнабельна, — подвел он в конце концов черту.

Таня скрыла улыбку, а Сутеев вздохнул, уже готовый к ее выписке.

Редко такое случалось с профессором. И все же перед приходом Павла он отправился в третье отделение, на котором, кстати, пребывал Захаржевский-старший. Там со стариками возилась Шура, не раз выручавшая Сутеева. Эта немолодая, крупная женщина со скуластым лицом всегда говорила, что в больнице душу не вылечишь. По любому поводу у нее имелся либо адресок для родных, либо сама ходила в церковку за болящего. Вот и сегодня, внимательно выслушав Сутеева, нарисовала она планчик для Павла.

— Бабка Кондратьевна большую силу имеет. Похоже, к ней им и надо. Порча какая-то. Видать, молодую кто-то свадил. Сам говоришь, красивая пара. Мало ли, кто позавидует.

Неловко было Павлу адресок бабки давать. Но, может, Шура и права — не больничное это дело. Профессор как мог объяснил, но Чернов понял только то, что медицина расписалась в своей беспомощности. Может, и правильно понял?

Сразу по выписке из лечебницы Павел предложил съездить куда-нибудь за город. Таня догадалась, что Большой Брат имеет в виду конкретное место, и не требовалось особых мозгов, чтобы понять, куда они едут.

Машина катилась по Приморскому проспекту, оставила позади новостройки Старой Деревни, миновала черту города и свернула с трассы в Зеленогорске.

Сейчас ей представят собственную дочь. Вдруг что и всколыхнется. Таня хихикнула.

— Чего усмехаешься? — спросил Павел.

— Да так… Дачки-лавочки… Надеюсь, пиво-то будет?

— Какое пиво? Я же за рулем.

— Но я-то нет.

Павел тревожно взглянул на жену.

— Скажи… Тебя тянет?

— Что? — не поняла она.

— Ну, выпить там, или что…

— Или что — не для твоего высокого ума, — отрезала Таня.

— Я понимаю, тебе не сладко в больнице было. Но ведь ты сама…

— Что сама? Я все сама. Живу сама. Рожаю сама. Лечусь сама. В конце концов, пью и курю сама. А ты где? За рулем?

— Фолишь, Таня, — упрекнул Павел.

— Я и живу на грани фола. Но это мой мячик, моя жизнь, понимаешь?

— Так не бывает. Игра командная, — покачал он головой.

— Да очнись ты. Кто эти правила диктует?

Павел резко затормозил у аккуратно крашенной калитки. Узкая дорожка от нее вела к домику, застроенному ажурными верандочками. Павел посигналил.

Таня вышла, бацнув дверью. Павел направился к крыльцу, дернул в сердцах калитку. В окошко выглянула пожилая женщина, сдержанно улыбнулась, еще более сдержанно встретила Таню.

В доме было тепло, пахло поленьями и глажеными пеленками. Недавно топилась печь. В деревянном манежике пыхтела Нюта, сучила ножками, временами задевая разноцветные пластмассовые шарики. Руки ее были заняты соской. Она ее выдергивала изо рта, отбрасывала и тут же морщила мордашку. Нина Артемьевна, няня, тут же подбирала соску. Какое-то время соска ходила во рту девчурки ходуном, потом все повторялось заново.

Умиленный Павел взял дочку на руки. Нюта скосила к переносице подернутые сизой дымкой глазки и неровными движениями нашарила пуговицу на пиджаке отца, потянула на себя, открыв рот.

«У, косоглазая! — подумала Таня. — Вцепилась мертвой хваткой». Но отвела глаза, заметив взгляд Нины Артемьевны. Няня исподволь наблюдала за Таней. Наверняка жалеет Павлушу, а значит, виноватит ее. Ну и черт с ней. Впрочем, девочка не разревелась при виде матери, сыпью не покрылась. Хуже другое: Павел умудрился всучить ей дочку именно тогда, когда та наложила в ползунки и их стягивали для замены. Таня едва сдержала себя, чтобы не уронить… случайно.