Поляна № 1(1), август 2012

Лето показывало характер и даже черты некоторой зрелости. Это было неожиданно для раннего июня. Но с тем, чтобы помыться, не было проблем. Ведь мама жила в пяти минутах ходьбы. Я выдержал еще дня два, так как частые визиты в родительский дом жена считала моими маленькими изменами, и все-таки пошел.

– Ты вовремя, – сказала мама, – хотела в магазин выйти. Вот тебе майка и трусы, и обязательно дождись меня. Вид у нее был несколько встревоженный, но природу этой тревоги я понял только потом. – Хочу кабачков нажарить и утку потушить, – сказала мама, – дождешься?

– Еще бы. Только скорей возвращайся. Я уже предчувствую утку.

Если кто помнит это молодое счастье просто стоять под душем и поливать, поливать себя водой, тот должен меня понять. Я намыливался и обмывался, и снова намыливался, и пел, пел, пел. Вдруг стук в дверь и голос брата, от которого я вздрогнул, так как представлял его за много тысяч километров отсюда, в Сибири. Я прикрутил воду:

– Поешь? Помехи гонишь?

– Что ты имеешь в виду?

– Да все проще, чем ты думаешь, парень.

– Проще?

– Ну да. Берешься одной рукой за кран холодной воды, а другой – прикасаешься к стенке, но выше кафеля. Поскольку кафель – изолятор.

Я повторил за ним:

– …поскольку кафель – изолятор. И дальше?…

– Все, старик. Считай, у них все трансформаторы сгорели. Короткое замыкание! – и засмеялся каким-то невеселым, старческим смехом.

Обернувшись банным полотенцем, я вышел из ванной.

– Что ты так смотришь, как будто сумасшедшего увидел? – спросил брат. – Ты думаешь, если летом в зимней шапке, то того? Ну да, зимняя шапка. Мех-то синтетический, хорошо экранирует от считывания мыслей, – сказал брат и скрылся в своей светлой комнате, плотно прикрыв за собой дверь. И это было нелепо. Обычно все двери у нас нараспашку.

Вернулась мама. Какая-то растрепанная, с беломориной во рту. И это было нелепо. Сколько себя помню, мама свое курение скрывала. Я отвел ее в сторонку и немного порассказал о том, что услышал от брата.

– Вот еще, дворянские обмороки, – стандартно отреагировала мама. – Какие мы нежные.

Потом она достала из сумки чекушку и, не таясь, налила себе полстакана.

– Иди, сынок, к Наташе и сыну. Ты там нужен. А здесь не на что смотреть, здесь – горе.

– Но послушай, мам!

– Мам, мам. Что я вам, железная? Я еще представляю себе, как бороться с угрозой туберкулеза… А с этим, не знаю… Часа через два зайди за уткой.

Антонина Спиридонова Из цикла «Я знаю, будут дни мои легки…»

Ах, берёзонька, девичья рука

Ах, берёзонька, девичья рука,

Белая кора – раны чёрные,

Колыхаешь ты моего сынка

Во чужой земле, некрещёного…

Как по льду иду —

тонкий лёд трещит…

Стынет на столе тело мл е лое…

Не кричит дитя и душа молчит.

Много лет молчит, что ни делаю.

Но придёт пора,

выгорит кора,

Пропадут слова не прощённые.

Ах, берёзонька, я твоя сестра;

Кожа белая – думы чёрные.

Эй, серебряный кувшин в небесах высоко

Эй, серебряный кувшин в небесах высоко,

Интересно, каким ты наполнен соком?

Наклонился кувшин золотой каёмкой,

Тонкой струйкой молока пролилась позёмка…

Ольга Воронина Сама себе и автор, и сюжет

Сама себе и автор, и сюжет,

и линия трассирует пунктиром,

отстаивая время на мечту.

А где-то среди зыбких миражей,

устроившись на зимние квартиры,

друзья мои ни строчки не прочтут.

В тепле и неге им не до того:

не сладко пить из кубка моего.

До осени уже рукой подать,

стрекозы призадумались и сникли —

им бить челом суровым муравьям.

И закрывает летнюю тетрадь

до будущей, отсроченной, попытки

уставший автор – но уже не я.

А все мечты – я знаю наперёд —

насмешливый редактор уберёт.

Успеем ли дожить – и домечтать? —

Финал открыт до самых многоточий.

И падает испуганный листочек,

осиротев, —

и учится летать.

Михаил Садовский Штык

Моему отцу Рафаилу Садовскому