Гайто Газданов

Полёт

События в жизни Сережи начались в тот памятный вечер, когда он, впервые за много месяцев, увидел у себя в комнате, над кроватью, в которой спал, свою мать — в шубе, перчатках и незнакомой шляпе черного бархата. Лицо у нее было встревоженное и тоже не похожее на то, которое он знал всегда. Ее неожиданное появление в этот поздний час он никак не мог себе объяснить, потому что она уехала почти год тому назад и он успел привыкнуть к ее постоянному отсутствию. И вот теперь она остановилась у его кровати, потом быстро села и сказала шепотом, чтобы он не шумел, что он должен одеться и сейчас же ехать вместе с ней домой.

— А папа мне ничего не говорил, — только и сказал Сережа. Но она ничего не объяснила ему, повторила несколько раз: — Скорее, Сереженька, скорее, — потом вынесла его на улицу — была мутная холодная ночь, — где ее ждала высокая женщина в черном, прошла несколько шагов, и за углом они сели в автомобиль, который тотчас же покатился с необыкновенной быстротой по незнакомым улицам. Потом, уже сквозь сон, Сережа увидел поезд, и когда проснулся, то опять оказалось, что он в поезде, но что-то неуловимо изменилось; и тогда мать, наконец, сказала ему, что теперь он будет жить у нее во Франции, а не у отца в Лондоне, что она купит ему электрический паровоз и множество вагонов разнообразного назначения и что они теперь никогда не расстанутся, а папа иногда будет приезжать в гости.

Эту ночь потом Сережа вспоминал много раз: чужое и нежное лицо матери, быстрый шепот, которым она говорила, тревожную тишину в прохладном отцовском доме в Лондоне и затем путешествие в автомобиле и поезде. Только потом он узнал, что они ехали еще и на пароходе через Ла-Манш, но о пароходе он не сохранил даже самого отдаленного воспоминания, потому что спал глубоким сном и не чувствовал, как его переносили. Ему было в тот год семь лет, и это путешествие было только началом множества других событий. Они много ездили тогда с матерью; потом однажды, под вечер летнего дня, на террасу над морем, где он обедал вдвоем с матерью, неторопливо вошел отец, снял шляпу, поклонился матери, поцеловал Сережу и сказал:

— Итак, Ольга Александровна, будем считать нынешний день концом этого романтического эпизода. — Он стоял за стулом Сережи, и большая его рука трепала волосы мальчика. Он посмотрел на свою fems и быстро заговорил по-немецки. Сережа ничего не понимал, пока отец не сказал по-русски:

— Неужели, Оля, тебе это не надоело? — и опять, спохватившись, стал говорить по-немецки.

Еще через несколько минут появилась новая понятная фраза — на этот раз ее сказала мать:

— Милый мой, ты этого никогда не понимал и не способен понять, ты не можешь судить об этом. — Отец кивал головой и насмешливо соглашался.

Плескалось море внизу, под террасой, неподвижно обвисала буро-зеленая пальма почти над волнами, сверкала синеватая вода в маленьком заливе, недалеко от узкой дороги. В молчании мать покачивала загоревшей ногой, неподвижно и выжидательно глядя на отца, точно изучая его, хотя он был таким же, как всегда — большим, чистым, широким и приятно гладким.

— Противный язык немецкий, — сказал он наконец.

— Сам по себе?

Он рассмеялся и сказал:

— Да, даже независимо от обстоятельств, в которых… — Затем мать послала Сережу к себе.

— А папа не уйдет? — спросил он и тотчас очутился высоко в воздухе перед гладким отцовским лицом с большими синими глазами.

— Не уйду еще, Сережа, не уйду, — сказал отец.

Они долго разговаривали с матерью на террасе, Сережа успел прочесть полкниги, а они еще говорили. Потом мать звонила по телефону, Сережа слышал, лежа на полу, как она сказала:

— Impossible ce soir, mon chéri, — потом: — Si je le regrette? je le crois bien, chéri,[1] — и Сережа понял, что Шери сегодня не придет, и был очень доволен, так как не любил этого человека, которого вслед за матерью тоже называл Шери, думая, что это его имя, и вызывая смех неизменно оскаленного, темного лица, над которым густо вились тугие курчавые волосы, черные, как сам черт.