Полёт шмеля

Мы обедаем, она уходит, я закрываю за ней дверь, возвращаюсь в комнату и в первой же папке, за которую берусь, на самом верху обнаруживаю конверт с договором, который ищу. Я разворачиваю лист договора — Бог ты мой, отпечатанный еще на машинке! — читаю его строка за строкой — все правильно сказал мне Паша: Савёл обещает мне платить за «Песенку стрельцов» проценты, за каждое исполнение, пока исполняют.

Убрать архив на место — не меньший труд, чем было переворошить его. Я сгребаю его выпущенные кишки обратно в папки, завязываю их, расталкиваю по прежним местам в шкафах, а ничего не влезает, не умещается, — как умещалось до этого?

Когда я наконец заканчиваю, у меня чувство — уже глубокая ночь. Хотя на улице еще белый день. Чувство ночи у меня от усталости. А может, и давление поднялось. У меня, оказывается, гипертония, в кардиограмме там что-то не слишком приятное, надо пить лекарства, какие-то конкор, лозап, атеналол, не билет, гипотиазид — в жизни не слышал, — а и не знаю, как их пить, придется приучаться.

Пока, впрочем, я просто укладываюсь на диван и закрываю глаза. Надо, наверно, приучаться и к такому: взять и полежать в середине дня. У человека свободной профессии, конечно, нет возраста, но дурное тело ведь о том не знает.

— Ты вот это брось, что выдумал, какой ты комар! — услышал я голос, присмотрелся и увидел, что это сказал Окуджава — в своих неизменных синих джинсиках, весь похожий на гладко обструганную сухую палочку.

— Булат! — произнес я с восторгом. — Ты откуда?

— От верблюда, — не дал ответить Окуджаве Рубцов, с обиженной насупленностью глядя на меня из-под козырька кепки, и дернул за него, натягивая кепку на глаза еще глубже. — Ахинею несешь какую-то, тошно слушать!

— Комар, он пьет кровь. А ты пил разве чью-нибудь? — Это, оказывается, был Бродский, с которым мы никогда и нигде не пересекались и который при жизни, наверно, и не слышал обо мне. Он был в серой водолазке, курил сигарету и щурил от вьющегося дымка сигареты то один глаз, то другой. — Ты шмель! Да князь Гвидон в третий раз именно шмелем и обращался.

— Шмелем, — подтвердил Окуджава.

— Не похож ни на кого, кроме шмеля, — заключил Рубцов.

Я смотрел на них и ничего не понимал. Как они оказались здесь, у меня в комнате?

— Ребята, — проговорил я, хотя странно было обращаться мне к ним «ребята» — пусть с Окуджавой мы и были при его жизни на ты, возрастом он все же был мне отцом, а с Бродским мы и просто не были знакомы, — ребята, я что, умер?

— Опять ахинею несет! — воскликнул Рубцов и сплюнул себе под ноги.

— Лёнчик, с этим нужно быть осторожней, — Окуджава покачал головой.

— Смерти нет. Ты до сих пор не знаешь? — улыбка, которой улыбался щурившийся от сигаретного дымка Бродский, была полна заносчивой иронии.

— Пойдем, — кивнул, поманил Лёнчика рукой Окуджава.

Лёнчик увидел, что они все четверо вовсе не у него в комнате, а на Пушкинской площади, в устье Тверского бульвара, напротив памятника русскому Овидию, и площадь еще того, старого облика, какого была, когда приехал в Москву: и дом с башенкой, с входом в аптеку под ней, и рядом — длинный одноэтажный дом с большими окнами, над которыми крупными буквами написано: «КАФЕ-МОЛОЧНАЯ».

Пойдем-пойдем, вслед Окуджаве поманили Лёнчика Рубцов с Бродским, и они все четверо тронулись вдоль площади, мимо аптеки, к входу в «Кафе-молочную», а там их уже ждали: гардеробщики в расшитых золотым галуном пиджачках подскочили, изготовились снимать пальто, а не обнаружив ни на ком пальто, достали щетки и быстро обмахнули всем плечи, сметая невидимую пыль. «Сюда, сюда, пожалуйста», — распахнули они дверь в зал.

— Проходи, — уступая Лёнчику путь, предложили Окуджава, Рубцов, Бродский.

Лёнчик вошел. И увидел, что привычных легких пластмассовых столиков с голубыми столешницами нет, нет стульев, что стояли около столов, зал свободен от них, — но не пуст. Полукругом, несколькими ярусами, поднимаясь верхним к самому потолку, в дальнем конце зала стоял хор — громадный, может быть, в сотню человек, мужчины в черных фраках с сияющими белыми манишками, женщины в длинных черных платьях. Дирижер перед хором, так же, как все певцы, в черном фраке и ослепительной манишке, посмотрел через плечо, увидел, что в зал вошли, и вновь обратился лицом к хору, вскинул руки.

Какое произведение собирается исполнять хор — Лёнчику даже не пришло в голову задуматься об этом. А если бы задумался, то никак он не предположил бы, что это будет его «Песенка стрельцов». Никак, по его ощущению, она не подходила для исполнения хором. Вот небольшой группой, как у Савёла, — самое то, а таким хором, рождающим ощущение вселенской, порфироносной мощи, — куда таким хором. Но хор грянул его «Стрельцов»: