Политическая и военная жизнь Наполеона

При известии о моем движении к Милану Директория предписала начальство над итальянской армией вручить Келлерману с тем, чтобы он наблюдал за австрийцами на Минчио, а самому, с остальной частью, состоящей из 25 тысяч человек, идти на Рим и Неаполь. Такое раздробление сил в то время, когда мы должны были нанести последний, решительный удар австрийцам, и готовились бороться со всеми их силами, было слишком безрассудно, чтобы я мог согласиться его выполнить; я отказался, прося увольнения от службы, и этим спас армию от неизбежной гибели. Ожидая решения директории, я намерен был оттеснить Больё до самого Тироля, и сделал воззвание к воинам своим, призывая их к новым победам.

Ни в одной из прочих моих прокламаций не отражается так сильно дух времени. Вот она:

«Солдаты! С вершин скал аппенинских, как бурный поток, низверглись вы в эти долины, опрокидывая, разрушая все, что противилось вашему стремлению. Пьемонт предался своим естественным чувствам мира и дружбы к Франции. Милан ваш; знамя республики развевается над всею Ломбардией; Парма и Модена одолжены своим политическим существованием только вашему великодушию.

Армии, столь недавно и столь гордо угрожавшие вам уничтожением, бегут пред вами и не могут найти оплота против вашего могущества. Ни По, ни Тессин, ни Адда, эти вечные оборонительные линии Италии не могли удержать вас; вы перешли их гак же быстро, как хребет аппенинский. Эти успехи распространили радость в нашем отечестве; представители народные совершают празднества в честь побед ваших; там ваши отцы, матери, супруги, сестры и все милые сердцу радуются успехам вашим, гордятся честью принадлежать вам.

Да, воины! Вы много сделали: но неужели нам более ничего не остается делать? Допустим ли мы сказать про нас, что мы умели побеждать, но не умели пользоваться победами? Не упрекнет ли нас потомство в том, что мы нашли новую Капуу в Ломбардии?… Но вы уже бежите к оружию! Постыдное бездействие томить вас: вы знаете, что дни, потерянные для славы, потеряны и для вашего счастья….

Идем же! Нам предстоит еще и делать усиленные переходы, и поражать неприятеля, и пожинать лавры, и мстить за обиды… А вы, раздувавшие пламя междоусобной войны во Франции, вы, которые так низко умертвили наших министров и сожгли корабли ваши в Тулоне, трепещите!.. Час мщения ударил. Но да будет нам священно спокойствие народов, и в особенности потомков Брута, Сципиона и других великих мужей древности, восстановить древнюю столицу мира, воздвигнуть в ней статуи героев, ее прославивших, пробудить народ римский от сна, в который погрузили его многие столетия рабства: вот цель ваших побед. Солдаты! Вам принадлежит слава преобразования прекраснейшей страны Европы.

Торжествующая Франция даст Европе славный мир, который вознаградит народ наш за все великие усилия и жертвы; вы возвратитесь на родину, и граждане, с восторгом встречая вас, будут говорить: Он служил в Итальянской армии».

Я хорошо понимал людей, с которыми имел дело; я знал, как должно было подействовать это воззвание на пылкого французского солдата; знал, что в Риме и Неаполе оно произведет тоже действие, какого достигла моя первая прокламация.

Между тем были взяты нужные меры, чтобы овладеть миланской цитаделью, близость которой беспокоила город. Из Александрии в Тортоны должна была скоро прибыть в Ломбардию осадная артиллерия; а в ожидании её я оставил Милан и пошел к Лоди.

Прием, сделанный мне в столице, мог убедить меня в том, что итальянцы принимают искреннее участие в моих намерениях. Сохранив все уважение к религии, и обеспечив неприкосновенность дворянских имуществ, я надеялся на благодарность двух сословий, пользовавшихся наибольшими правами. Но умеренность моя не уменьшила их опасений, не укротила ненависти.

В тот самый день, когда я выступил из Милана против австрийцев, набат загремел в тылу моей армии. Деревенские жители, приведенные в исступление духовенством, взялись за оружие, овладели Павией и даже замком, в котором я оставил гарнизон. Малейшая нерешительность с моей стороны могла сделать это восстание всеобщим. С 300 кавалеристов и батальоном гренадер я поспешил к Павии, сделавшейся главным местом возмущения. Когда отвергнуты были все убеждения архиепископа миланского, уговаривавшего народ положить оружие и выдать виновников мятежа, гренадеры мои, выбив ворота, ворвались в город и разграбили его. Помилование было бы тут преступлением относительно войска. Простить вероломных значило подвергнуть наших храбрых воинов новым сицилийским вечерням, Я расстрелял муниципалитет, и все пришло в порядок. Между тем армия наша направлялась к Минчио вслед за австрийцами.