Полька

Наглотавшись газа, чувствую облегчение: уже не больно. Осматриваюсь. Мониторы, из которых струятся бумажные ленточки, запечатлевшие мои обезболенные судороги и Полин пульс. Петушок сидит рядом, бледный от усталости и тревоги. Я под кайфом, одурманена газом, брежу от счастья. Акушерка разрешает нам погулять. Я толкаю капельницу, опрокидываю, забываю о ней, она волочится за мной на поводке трубочек. Осматриваем родильное отделение. Десяток пустых палат. Мы одни. Готовим себе на кухне чай, Петру дают обед. Медленно, степенно, под ручку возвращаемся в нашу палату. Если бы не декорации, можно было бы сказать: праздничная, пасхальная прогулка. Вдруг отказывают ноги, я падаю. Петр помогает мне подняться, осторожно укладывает на кровать.

* * *

— Пять сантиметров. — Акушерка подключает капельницу, чтобы ускорить схватки.

На восьми сантиметрах меня снова начинает давить, все сильнее, кто-то пытается раздолбать мне бедра. Прошу еще обезболивающего.

Одиннадцать ночи, спустя тридцать часов, наконец десять сантиметров. Я уже двенадцать часов на обезболивании. Если бы не это… я бы с ума сошла от боли, лучше покончить с собой, зачем эти мучения? Самая прекрасная минута… пыток. Да-а, так задумала природа, уж она-то умеет замучить до смерти. Понимаю женщин, которые годами не могут забыть эту боль. Она меня насилует. Чувствую себя обманутой всеми этими рассказами: «Увидишь, как это прекрасно». Лежу и жду, что будет дальше, никаких мыслей, беспокойства за вселенную ребенка, метафизических грез. Выдолбленная страданием пустота, готовая защищаться от очередного удара. Их было несколько сотен, но я помню каждый «в лицо», словно врага.

Я прошу увеличить дозу обезболивания — наверное, оно больше не действует. Никто меня не слушает.

— Петр, скажи им… — плачу я. — Зачем зря мучиться?

— Если увеличить дозу, ты не будешь чувствовать схваток и не будешь знать, когда тужиться.

— О'кей. — Я напрягаюсь. Делаю вдох через маску и с криком пытаюсь выпихнуть боль.

— Хорошо, хорошо. — Две акушерки стоят между моими ногами, Петр рядом.

— Закрой глаза, — просит он, — и рот, всю силу направь в живот. — Он держит меня за руку, тужится вместе со мной.

— Хорошо, хорошо. — Акушерка уже видит головку. Я чувствую напирающую округлость, наверное, она уже показалась из матки. Нет времени на разные языки, мозг мгновенно переводит слова акушерки, она говорит со мной по-польски:

— Дыши глубже, в маске сейчас кислород для ребенка.

Я тужусь вместе с Петром, он передает мне силу. Такое впечатление, что я отпарываю себя от Поли — сросшиеся тела разъединяются шов за швом. Чувствую тепло между бедрами. После девятого толчка, спустя неполных четверть часа крик. Кто плачет? Петр? Мой живот?

— ЕСТЬ!!!

Пуповина путается где-то между трубками капельниц. Струп подсыхающей боли отпадает.

Польку кладут мне на грудь. Темная кудрявая головка. Отсутствующий взгляд, пищащее, льнущее ко мне тельце. Она розовая, чистенькая. Я ожидала увидеть сморщенный, дрожащий кусочек печени, крови, слизи.

— Петр…

Петушок опустил голову на постель — молится? Берет ножницы. Я хочу удержать его руку, больно же! Не глядя на нас, он решительно перерезает мягкую пуповину.

Полька, Полька, Полечка.

Грёдинге, 2001