— Я ведь не чувствую никакой депрессии. — И рассказала доктору о ребенке и матери, улыбавшихся друг другу, о таксисте и плюшевом мишке и о соседке, которая избавила от штрафа совершенно незнакомого человека.
Доктор сидел напротив — он испытывал неловкость, как человек, который не понял, в чем смысл шутки.
— Потребуется время, чтобы подобрать правильное сочетание лекарств в правильных дозировках, — сказал он.
Джо не захотел никуда идти. Дженни пришла как раз в тот момент, когда доставили книги, и он решил остаться и разобрать их.
— Мы с Бети пойдем пообедать. Тут есть приличное место поблизости?
— Мама, я еще утром тебе сказала — нет. НЕТ!
— Раз так, я поведу Дженни в свой любимый ресторан, — сказала Люси. — Он в двух кварталах отсюда.
Они прошли мимо занятной пожилой пары у окна.
— Они сели за мой столик! — пожаловалась Люси неулыбчивой владелице «Кафе Прованс». — Но нам и здесь будет хорошо, если вы принесете нам вашего чудесного хлеба.
Они сели и отведали чудесного хлеба. Увлажнившимся взглядом вдовы Люси наблюдала чету у окна[7]
.— Похоже, им не наскучило разговаривать друг с другом, — сказала она.
— Как и нам с тобой, — сказала Дженни. — Представь, спускаюсь я с соседкой в лифте — уютная кабинка, вроде бы располагает к задушевному разговору, а мы с миссис Понтефиоре говорим только о погоде. Друг о друге мы ничего не знаем и знать не желаем. Почему? А с тобой разговариваем полвека с гаком — и никак не наговоримся.
Так о чем же говорили две старые подруги? Их беседа шла по двум траекториям. Одна — по кругу, постоянно возвращая их к уже знакомым темам, вторая — петляя, шаг за шагом вела их от поездки в Венецию после окончания университета с Джо и Берти, за которых они должны — или не должны — были выйти замуж, к этому вот обеду в «Кафе Прованс» на Пятьдесят седьмой улице.
Люси сообщила Дженни, что послала в «Магазин» еще в октябре рассказ «Румпельштильцхен в неотложном», а Мори и не принял, и не отверг его.
— А на дворе июль! Ну сколько нужно времени, чтобы прочитать миниатюрку на трех страницах?
Люси, как ей ни хотелось узнать, так ни разу и не спросила, читала ли Дженни ее рассказы.
Еще они поговорили о детях.
Дженни сказала:
— Бедняжка Бети! Не пойму, отчего она не захотела пойти со мной пообедать: то ли оттого, что несчастна, то ли оттого, что злится, то ли просто из вредности?
А Люси сказала:
— Помню, смотрю на Бенедикта, малыш шел в ванную, и говорю: «Тебе надо постричься». Потом он выходит из ванной, а я: «Заправь рубашку!» Мы смотрим на них, и сердце разрывается от любви, и так нам хочется заправить им рубашку, хочется, чтобы они были счастливы. А сегодня в офисе я вдруг поняла: если я подниму с пола фуфайку взрослого сына, то посягну на его свободу, а потому сделала это по-быстрому, как если бы заглотила что-то запретно калорийное, прежде чем подумала о последствиях.
А у Дженни не выходила из головы Бети.
— Она считает, что-я никогда не говорю о чем-то существенном — о чем пишут на первых полосах, — и знаешь, Люси, я вспомнила, а правда, когда ты пришла к нам, разве мы за обедом упомянули цунами? А о берлинском кризисе мы когда-нибудь говорили? О Розенбергах? О Маккарти? О спутнике, ракетах на Кубе, Шестидневной войне? Уотергейте? Вот об убийстве Кеннеди — да, об этом все говорили. О Сельме?[8]
О Вьетнаме?..— О наших вечеринках! — вспомнила Люси. — Мы собирались в Музее современного искусства. Театр нам был не по карману. А в Метрополитен-опера нас никогда не тянуло. Берти знал, где играет приличный джаз. А потом вы с Джо отправились в Коннектикут управлять Конкордансом. Берти уже нет. А вы вернулись, и вот мы — две старухи, сидим и болтаем.
Мимо ресторана проехала «скорая».
— У меня разлитие желчи — но, как ни странно, в кишечнике. — Люси обозрела ресторан, нашла хозяйку — она разговаривала с парой у окна, перехватила ее взгляд и показала жестом, что подписывает счет.
— Пойдем со мной, — предложила Дженни. — Раз уж я попала в центр, хочу поглазеть на витрины.
— Не могу, — сказала Люси. — Должна вернуться в офис и прочитать «Последнего человека» Мэри Шелли[9]
.Пару, которая заняла любимый столик Люси, звали Джек и Хоуп. Джек позвонил Хоуп, пригласил ее на обед и сказал: «Есть тема для разговора». Он мог не указывать ни место — «Кафе Прованс», ни время — без четверти двенадцать, тогда обычное место у окна было им гарантировано. Хозяйка принесла меню и назвала блюда дня.
— Мне всегда хочется заказать что-то другое, — сказала Хоуп, но заказала луковый суп.
Джек выбрал мясо с бобами в горшочке, сказав при этом, что предпочел бы рыбу.
— И бутылочку мерло, — добавил он, обращаясь к хозяйке, — причем сразу.
— Салат мы поделим, — сказала Хоуп.
Она заметила, что Джек провожает взглядом хозяйку — она шла к барной стойке в юбке, слишком короткой для женщины за пятьдесят. Хоуп оценила ее длинные загорелые мускулистые ноги глазами Джека. Потом посмотрела на него — крупного бородатого мужчину с большим темным лицом. Он повернулся к Хоуп.
— И как ты?
— Неплохо вроде бы. А ты?