Полковник

И не зевал. Поиски стратегического сырья давно оставил, стал заниматься чистой наукой — тектоникой. Там, оказывается, еще с тридцатых годов шел спор между фиксистами и мобилистами, рассказывал брат полковнику. В чистую науку погрузившись, он чувствовал себя как рыба в воде, быстро шел в гору, кого-то отпихивал, кого-то попросту топтал. Но главное, в том давнем споре фиксистов с мобилистами поддерживал тех, кого надо — по обстоятельствам. Вначале — мобилистов, потом фиксистов. Тут-то и попятился полковник — и от доли в даче отказался, и от денег, что взамен предлагали. На письма не отвечал, к телефону не подходил — отстали… Ну а младший брат, Иван, по тому, как много лет вестей не подавал, пить не бросил. «Вот так-то, — думалось и раньше не раз уже полковнику — еще тогда, идущему гулкими коридорами академии, где до блеска натерты полы, где стрельчатые окна до того высоки, что, кажется, хранят в себе солнце, даже спрятавшееся за тучу, а часовые при входе — в сапогах, отражающих зимнее солнце этих высоких окон, — вот и есть братья, — думалось, когда шел вот так подтянутым строевым, — и вроде бы и нет братьев».

«Как же не хочется умирать-то! — с ужасом пробивает полковник легкое облачко рассеянности, отворачивается от окна и выходит со вздохом на теперешнюю команду свою: — Ну-ус, десять тридцать, — говорит бодро, — пора!» Пора принимать лекарство.

* * *

Если же сумели бы мы сейчас связать как-то воедино невнятное томление полковника, сердечную его надсаду, несмотря на бодрый голос, если бы попробовали во что-то целое, определенное материализовать то, чем сейчас охвачен он, раздавливающий очередную порцию лекарства в большой ложке, то увидели бы мы тогда за тысячи километров отсюда дом один, ступенечки, ведущие на чердак, и брата Ивана, с трудом одолевающего те ступенечки. Услышали бы, как бормочет он:

— Ну, отдохнули? Отдохнули. Пойдем дальше… вот так, вот так… Иван Константинович… потихоньку, полегоньку… на бок, на бочок… теперь на колено… ручками упремся… еще немного… еще чуть-чуть… уф!.. н-ну… у-у-уф… уф… Да-с, на каждой ступенечке теперь отдыхать приходится, сердце обрывается, весь потом покроюсь, нет здоровья. Да и откуда ему взяться, здоровью-то? Сегодня утром я посчитал — выходит, пью уже семнадцать дней. Если среда — то семнадцать, а если пятница, тогда девятнадцать. Да… Надо как-то выбираться. А тяжело. Если б кто знал, как тяжело! Очень. А было время, когда я не понимал, как это можно страдать с похмелья. Неужели было?! Конечно. С чего-то ведь я начинал пить. Думал, что притворяются люди, придумывают повод для продолжения пьянки. За компанию лишь и присоединялся к похмеляющимся. Ради бравады юношеской, тоже хотелось казаться мужчиной, страдающим с похмелья, ради того, чтобы других не обидеть, присоединялся еще. Матушка, помнится, говаривала частенько: «Ванька наш жалостлив, рубаху с себя снимет да отдаст!»

Потом, я думаю, мне всегда нравилось посидеть в компаниях, поговорить, я общественный человек, одиночества не любил — вот что тогда было важным. В общем-то, пока сам с похмелья не стал страдать, откровенно если, в водке я не видел ничего приятного. Притворялся, что приятно пить, — это правда, а на самом деле дрянью она мне казалась. Воротило с нее. В техникуме я спортом занимался. Хе-хе-хе… Спортсмен! Ну-ну… по бутыльболу, а? Смакование спиртного с годами пришло. Ну что? Еще на одну ступенечку переберемся? Торопиться не будем, время есть, раньше десяти они сюда не заявятся, я все рассчитал. Просто сейчас на чердаке хорошо, солнце, ветерок гуляет, голуби воркуют… Что-то такое похожее было вначале, когда попал после техникума по распределению на Дальний Восток. Да, много света, солнца, проветренности во всем мире, и… парочки по скамейкам, по скверам воркуют, завидовал. Назначили сразу прорабом участка. Неожиданно после студенчества появилось сразу много денег. Рабочие на «вы» называют, а главное — самостоятельность, масштаб, объекты на сотни тысяч. Работа нравилась, даже увлекала. Что-то, помнится, я даже стыдился этого увлечения работой, казалось мне, что своим увлечением я как-то оскорбляю более старших товарищей. В них я подмечал некоторое пренебрежение работой. Старался хотя бы внешне походить на них. Поэтому и от пьянок не отказывался, когда звали, хотя и шел на них с таким тяжелым чувством. Все боялся я своим отказом обидеть кого-нибудь — люди мне тогда все очень почему-то нравились. И всю-то жизнь я старался никого не обидеть, а получалось совсем не то всегда.