Полковник

«Да-а, мой верный брат Нильс Генрик Давид… — мысленно обращается Иван Федорович к Бору. — Нелегко и тебе было, нет, нелегко… Ты, разумеется, одним из первых опомнился от своего атомного открытия и со всем терпением и настойчивостью потребовал от военных и политиков невероятного: опубликования атомного проекта до применения атомной бомбы!» Да, да, да… все это было и смело, и решительно, и благородно. Права, тысячу раз права его жена — фру Маргарет Бор, что Черчилль не был великим человеком, не понял, не оценил благородных идей Бора… Да-да, взял и бросил бомбу на живых людей… потом вторую… опять на живых людей. Нет-нет, позором атомного убийства покрыли себя не ученые, создавшие бомбу, а те, что приказали взорвать ее над живыми людьми. Так отчего ж так жаль сейчас Ивану Федоровичу славного датчанина Нильса Генрика Давида… прямо-таки жаль до слез. И себя жаль. Все ходит он по комнате и все спрашивает, что же такое, наконец, ученый и что же ему остается делать в этом страшном мире, где одной бомбой убивают сразу тысячи ни в чем не повинных людей! Что в сравнении с этим его единственная жизнь! И сжимает он крепко гудящую голову. Раскачивает ее туда-сюда… туда-сюда… А с кровати в ответ своею головою сын божий покачивает. Словно говорит Ивану Федоровичу: «Не сходи с ума — ты же не бомбу изобрел, а наоборот — бессмертие!»

— Смеешься! — закричал вдруг дико Иван Федорович, валясь на кровать и взмахом руки сбивая картонную икону. — Смеешься! — слева и справа бил кулаками он мягкую подушку. — Бессмертие! Ха-ха… великое открытие!.. Ха-ха-ха… оставить им, этим жадным, продажным, присвоившим непонятно каким образом это святое имя — ученый. Чтоб, перевернув другим концом мое открытие, ударили бы новой смертью по человечеству… а-а-а!.. Я вам не Нильс Генрик Давид… нет-нет! Я — не датчанин! Нет-нет, я — русский! Отойдите, все отойдите… я не знаю ни слова по-датски… прочь… да что ж это такое?! Дания! Ха-ха… карликовое королевство… прочь… принц датский — … солдатский! А ну без рук! Только без рук… я — русский ученый… я… я не хочу!.. Я ничего не хочу-у… оставьте, пожалуйста… трое на одного?.. а… еще… и интеллигенты… м-молодые, да?.. из этих… как их… из… из ранних-х-х…

После сильного укола Иван Федорович вскорости забылся тяжелым сном, возле него сидела рыжая сестра, дверь в коридор была открыта, но эксцесс больше не повторился.

Ночью же позвонили об этом директору. Он требовал обо всем непонятном, что относилось бы к Эксперименту, немедленно докладывать — хоть днем, хоть ночью. Глеб Максимович сразу связался по телефону с замом. Но Игорь Серафимович успокоил его. Подобные эксцессы заранее прогнозировались четко разработанной программой Эксперимента и, оказывается, с нетерпением ожидались специалистами-психиатрами еще полторы недели тому назад. Первый зам уж начал было волноваться, но теперь — все в порядке, все развивается в соответствии с прогнозами Центра.

— И все же как-то грустно все это, Игорь Серафимович, — вздохнул директор. — Вы не находите? Какая-то глобальная несправедливость к человеку. И ведь не просто к человеку, а к первооткрывателю! Вы не находите, Игорь Серафимович?

— Да-да… конечно…

— Разве ж не достоин высших почестей мудрый и одержимый своею идеей первооткрыватель, указующий людям путь к свету, теплу, к победе добра над злом?

— Все верно, Глеб Максимович, увы, увы… Опыт истории, к сожалению, свидетельствует об ином. Вспомним хотя бы, что небезызвестный создатель лентоткацкого станка, экономящего труд многих рабочих, тайно задушен властями славного города Данцига, а его изобретение трусливо скрыто. Или время, более близкое к нам, — безжизненное тело Дизеля обнаружено в волнах Северного моря буквально через несколько дней после таинственного исчезновения великого изобретателя. А взять наше время уже, помните, как Армстронг — автор многих радиотехнических изобретений — выбрасывается в окно небоскреба… Вы посмотрите, Глеб Максимович, разные страны, разные эпохи, но как четко просматривается какой-то злой рок, тяготеющий над этими людьми. Несущими, как вы заметили, людям тепло и свет, добро и…

— Да-да… вы правы… но все равно несправедливо это и… и непонятно, по крайней мере, мне… и тяжело… Ведь Иван Федорович Круглов для меня… Вы слышите меня, Игорь Серафимович?

— Извините, ради бога, Глеб Максимович, слышу, слышу, конечно, и я очень-очень хорошо вас понимаю, Глеб Максимович, но… что я могу добавить? Мне, естественно, непонятна тоже… подобная несправедливость судьбы к таким людям. С другой стороны, очередное такое вот столкновение значимой личности с природой, какое-то приоткрывание природой своих тайн, — все это похоже на отступление мощной волны, с тем чтобы тут же вернуться и поглотить того, кто заставил ее отступить. Платить надо.

— Платить, говорите, надо?

— Увы, за все.

— Н-да… ну ладно… до завтра?

— До завтра, Глеб Максимович. Хотя что это я — завтра ж воскресенье. Хочу съездить на выходной к матушке, проведаю, то, се, отец в прошлом году помер, одиноко ей…

— Да уж понятно, а где живет-то?

— Да в зеленой зоне.