Полковник

Странно — в пыли, в темноте, тесноте и затхлости, поминутно застревая среди каких-то нагромождений из досок, кирпича, тряпья и еще чего-то невразумительного от времени, он весь дом не просто слышал, ощущал, он как бы всех видел теперь насквозь-навылет. Словно бы и не мрак был вокруг него, слегка раздвигаемый замедленным колебанием слабого пламени, а словно бы мир над ним был из голубоватого сверкающего стекла, из лазурной воды Тихого океана, в которой прекрасно видно всех обитателей на много метров вширь и вглубь. Он теперь всех, всех видел-понимал. И почему пьют Роднины, и почему их Маринка с такими отклонениями, и почему оба Сокуренко такие толстые, и почему Ирина Сергеевна такая, а ее муж совсем другой… понимал не только свой собственный родительский дом, но и далеко за пределами его. Понимал, конечно, не теми, на поверхности лежащими причинами, вроде паспорта, удостоверяющего личность в отдельности. Нет, он понимал их всех теперь одной простой, но сугубо глубинной причиной, о которой и не догадываются живущие поверх причины этой. И чем теснее чувствовал себя, чем, противнее были щели, в которые он по необходимости заползал, тем все лучше и лучше понимал. А потом свеча погасла. И он не сразу смог зажечь ее. Было так тесно, что и спичку не сразу достанешь. И надо было выползти сперва на более просторное место. И вот в эти неуютные минуты его всепонимание, его чувство временно-подвального превосходства над всеми остальными стало быстро исчезать, таять. Это снисходительное чувство тут же, словно какой-то гигантский паук, высосал без остатка мрак, что плотно окружал Игоря Серафимовича со всех сторон. И оказалось, что даже со своим неправдоподобным всепониманием, но пребывая в чистом мраке, Игорь Серафимович ничто. Он даже и не песчинка, его нет совсем, потому что не видно. Нет, нет и нет! Мрак так давил, так глушил его, что на какое-то время исчезли даже звуки, исчезли мысли, было одно лишь отчаянное одиночество во мраке. Да еще какой-то холод подступал все ближе и ближе. А собственно, именно этот холод и напомнил вдруг, что Игорь Серафимович не просто так себе, а все же первый зам! Но только свободнее, тем более светлее, от этого, отнюдь, не стало, наоборот. Но теперь уж, находясь в ужасной темноте, он ни на минуту не забывал, что он все же первый, самый первый зам. И все время инстинктивно ощупывал руками пространство перед собой, словно необозримая бездна могла вот-вот разверзнуться и все поглотить. Беспомощно щупал он впереди себя руками, отчаянная зарождалась мысль, что и дальше, возможно, свечи не зажечь, не развернуться… И все лез, упрямо лез вперед, какое-то непонятное ощущение нашептывало, что впереди надежное пространство, впереди выход, что надо лезть, а там будет где развернуться, где свечу зажечь, там все будет. Все. И когда действительно долез туда, куда надо, развернулся и свечу зажег, первое, что увидел, были знакомые желтовато-золотистые глаза этого самого удивительного понимания, которого он так страстно желал, которое конечно же всех нас, бедных, в конце пути и ожидает, и постоянно незримо окружает. А потому не удивился, не испугался. Хотя лишь несколькими секундами позднее ясно осознал, что это не какие-то мифические там глаза, а просто-напросто на свет его свечи, радостно поскуливая, выползает откуда-то из страшных углов их глупая Альма.

Альма дома. Пусть теперь щенков приносит — не страшно. И как бы в развитие этой теперь уже не страшной мысли Игорь Серафимович после подвала, оказавшийся в неправдоподобно ярком свете дня, удивлен. Удивлен и восхищен. Словно бы до этого все воспринимающие мир органы его: глаза и уши, осязание и обоняние, — все было в последние дни и недели чем-то забито, замусорено, сумрак был в них постоянно. А теперь как-то враз очистились: каждую вещь воспринимают в беспредельной сущности ее как какую-то последнюю истину. А потому все так радует его и восхищает. И вот, раскрыв записную книжицу, вместо того чтоб заниматься квадратиками, плюсиками, вопросиками, с каждым днем все ровнее выстраивающими гигантские качели Большого Эксперимента, восхищенный Игорь Серафимович торопливо записывает туда такие вот слова:

«Да-да… какое-то немыслимое опыление-оплодотворение охватило весь мир. Занесло черт-те откуда семена огромного сочного растения — бутана. Заполонил все вокруг. Стрекозы летают, бабочки порхают, пчелы жужжат — переносят нектар, попутно опыляя всевозможные растения. Каждый листочек истекает хлорофиллом. Каждая былинка призывно кивает другой былинке. Любой червяк, разруби его на десять равных частей, после себя десять червяков оставит. Какая-то лавина жизни обрушилась на меня, только что вылезшего из подвала. Микробы в воздухе — это тоже жизнь. Пара микробов бактерию какую-нибудь организует. Десяток бактерий сцепится — опять червяк получится. Червяка хоть на сто частей разруби — только сам себе хуже сделаешь. Какая-то пузырящаяся, вскипающая лавина жизни! И в каждом вскипающем пузырьке — сама жизнь!