Полночь

— А где Элизабет? — спросил господин Лера.

— Сейчас придет, — ответила его жена. — Я одного только не понимаю, в чем интерес этого самого господина, имя которого я услышала сегодня впервые?

— Я вам уже сказала. Он знал ее мать. Моя бедная Бланш по-глупому влюблялась в первого встречного, и она привязалась к этому человеку, привязалась настолько, что…

— Я это уже знаю, но все равно не понимаю, что ему нужно от Элизабет.

— В тот вечер, когда Бланш покончила с собой… — начала Мари, и по ее тону можно было догадаться, что рассказ будет долгим.

Госпожа Лера оборвала этот театральный монолог:

— …этот господин постучался в вашу дверь так громко, точно был туг на ухо, — сказала она, — мне это известно. Был в ужасном состоянии, у него был нервный приступ, и он рухнул в полосатое сине-зеленое кресло в вашей маленькой гостиной, не так ли? Но что именно он сказал об Элизабет?

Мари Ладуэ сняла правую ногу с левой и поменяла их местами, откинула голову назад и немножко вбок, фыркнула, собралась что-то сказать, приняла достойный вид, но на вопрос не ответила.

— Говорите же, — сказала госпожа Лера. — Поймите, мадам, мне не терпится узнать об этом!

— Как я могу рассказывать, если меня прерывают? — спросила Мари Ладуэ, с презрительным видом рассматривая носок своего ботинка. — Зачем мне нужно сносить неуважительное отношение?

— О Господи, простите меня, мадам, я нервничаю, а вы, пожалуй, слишком чувствительны. Умоляю вас, продолжайте.

Гостья снисходительно улыбнулась и придирчиво спросила хозяйку:

— Вас в самом деле это интересует?

Получив заверения в том, что больше ее прерывать не будут, старуха глубоко вздохнула, сцепила кисти рук, нахмурилась и начала издалека:

— Однажды в ненастный декабрьский вечер я сидела в своей маленькой гостиной и грела руки у огня. Только что отобедала. Всего несколько часов тому назад моя кузина покончила с собой чуть ли не на моих глазах за городом, в поле, куда привело ее собственное упрямство. Думая об этом ужасном упрямстве и обо всем трагическом событии, я дожидалась девяти часов, чтобы отправиться на покой, как вдруг я слышу шум у моего дома. — Она вздрогнула. — Можете представить себе, как я удивилась, ведь я живу одна и гостей не принимаю, особенно в такой поздний час, и вот я удивленно вскидываю руки, — она повторила этот жест, — встаю, — она встала, — иду к двери, — Мари пальцем указала на дверь, — и открываю.

Тут она сделала маленькую паузу, во время которой госпожа Лера довольно громко вздохнула, ибо прекрасно помнила эту часть рассказа.

— Вы, конечно, могли бы упрекнуть меня в неосторожности, — продолжала рассказчица. — Мне следовало подумать, прежде чем отпирать дверь, представить себе опасности…

— Вовсе нет, — сказала госпожа Лера. — Я поступила бы точно так же. Стало быть, этот господин вошел.

— …представить себе опасности, которые ожидают одинокую женщину, — упрямо повторила Мари Ладуэ, — в отдельном доме в зимний вечер, когда никто не рискует выйти на улицу. Об этом и говорить нечего. Другие наверняка решили бы иначе, но я так восприимчива, впечатлительна — сплошной комок нервов, и я, не задумываясь, отперла дверь.

Она снова села, устроилась поудобней в кресле и поморгала глазами.

— И вот я вижу перед собой невысокого мужчину, одетого в черное, точно похоронный агент, с посиневшим от холода лицом. Чутьем догадавшись, что передо мной друг моей несчастной кузины, я провожу его в гостиную. Он входит, не говоря ни слова, снимает шляпу, роняет ее на ковер и идет по комнате, хватаясь за спинки кресел и опираясь на столики. Я подумала, что он пьян или сошел с ума, тем более что он разговаривал сам с собой. Тут он оборачивается, смотрит на меня, и вид у него такой, будто он вот-вот чихнет или засмеется, но он вдруг падает в полосатое сине-зеленое кресло — берлинская лазурь и изумрудная зелень.

— Как все это прискорбно, — сказала хозяйка дома. — Неужели нельзя покороче?

— …берлинская лазурь и изумрудная зелень, — повторила Мари Ладуэ. — Представьте себе мое замешательство! Этот господин плакал и кричал, как мальчишка, которого секут розгой. К счастью, кроме меня, никто этого не видел. Я дала понять ему взглядом, вот таким… что он ведет себя неприлично, выказывает неуважение ко мне, но, если уж мужчина дал волю нервам, быстро его не успокоишь. Короче говоря, минут через пять он немного успокаивается, обретает дар речи и спрашивает, считаю ли я его виноватым в смерти Бланш. Надо вам сказать, когда он произнес эти слова, лицо его было ужасно: синее, как у утопленника, под глазами — черные круги, всклокоченные волосы, несколько прядей прилипли к потному лбу. Я отступила на шаг, поднесла руку к сердцу, чтобы сдержать его биение… — она повторила этот жест.

— И вы ответили «нет», — не сдержалась госпожа Лера.