Полночь! Нью-Йорк

У Laurie’s не ждали сумасшедших трат, которые имели место на торгах в аукционных домах Christie’s или Sotheby’s, и тем не менее сумма каждой продажи исчислялась миллионами долларов. Да, рынок произведений искусства перегрет, покупателей держат за простофиль, на живопись тратятся сумасшедшие деньги, что выглядит неприличным – чтобы не сказать преступным! – притом что миллионы людей голодают. И Лоррен, жестко контролировавшая свои траты – она даже одежду покупала на распродажах, – была готова согласиться с такой оценкой, но жаждала завладеть «Дозорным», хоть и понимала, что желание стало иррациональным, почти навязчивым. Достигнув совершеннолетия, она «отложила» часть отцовского наследства до того дня, когда шедевр снова вернется в оборот. «Так захотел бы папа…» – думала она, помня, что незадолго до смерти он сказал ей, семилетней девочке: «Об одном я жалею, малышка: что не купил картину сам».

Наконец этот день настал.

– Здесь все, даже болван Гвидо, – сказал Зак. Его телеса свисали с узкого сиденья, и он то и дело покушался на жизненное пространство соседей, стул Лео в том числе.

Лео не знал, кто такой этот «болван Гвидо», да это и не имело значения. Сейчас его интересовали только картины – за освещение он готов был поставить куратору высший балл, – и хотел он одного: встать к мольберту.

– Эти торги не прошли бы тест Бекдел, – заметил Зак.

– Что за тест?

– Он выявляет недоотображение женских персонажей в произведении искусства[40].

Лео не стал комментировать объяснение, он подумал о Райкерс, о драматичных последствиях гиперсосредоточения тестостерона внутри ограниченного пространства и о том, как сильно за три года изменился мир. Очки с затемненными стеклами скрывали часть синяков на лице, но, войдя в зал, он почувствовал на себе недоумевающие взгляды публики.

– Может, заткнешься… на некоторое время? – прошипел он сквозь зубы.

Великан весело оскалился и поправил огромные очки, сползшие на кончик носа.

– Здесь не тюрьма, Лео Ван Меегерен: все имеют право высказаться.

– Двести тысяч справа! Двести тысяч! Триста тысяч! Четыреста тысяч здесь!

Аукционист – двойник Бернстайна – вел торговлю в бешеном темпе, словно боялся опоздать на поезд:

– Пятьсот тысяч по телефону! Пятьсот тысяч! Шестьсот тысяч слева! Шестьсот тысяч! Семьсот тысяч от кого-то в зале? Нет? Да? Кто поднял цену? Вижу вас: семьсот тысяч! Восемьсот тысяч! Восемьсот тысяч! Девятьсот тысяч! Девятьсот пятьдесят тысяч! Миллион! Один миллион – раз… Один миллион – два… Один миллион – три! Продано!

Лоррен задержала дыхание. «Аукционист, наверное, под амфетаминами. Или нанюхался кокса. Вот, уже машет руками, будто дирижирует оперой „Вильгельм Телль“ в каком-то сумасшедшем ритме!» – удивлялась она.

– Переходим к одному из гвоздей сегодняшней программы. Изумительное, каноническое, известное всем вам произведение, дамы и господа, безусловный шедевр Виктора Чарторыйского, ставший неотъемлемой частью истории искусств. Я, конечно же, говорю о «Дозорном». Написанное маслом на холсте в тысяча девятьсот семидесятом году, оно открыло период так называемого «метафизического реализма» в творчестве мастера. Но начнем мы с двух более ранних картин, написанных в экспрессионистском стиле, более темных по общему тону, близких к испанскому маньеризму Эль Греко.

Экспансивный «человек с молотком» повернулся к картинам и простер руку к трем лотам. Помещенный в центре «Дозорный» притягивал к себе все внимание, как Иисус, висящий на кресте между двумя разбойниками на картине средневекового мастера.

– Три миллиона девятьсот тысяч здесь! Три миллиона девятьсот тысяч! – выкрикнул он через двадцать пять минут. – Три миллиона девятьсот! Кто-нибудь предложит четыре?

«Четыре миллиона! В два раза больше моего лимита! – с отчаянием подумала Лоррен. – Ну что за гадство такое, ведь другой возможности не будет, старушка, никогда не будет…»

Она подняла руку.

– Четыре миллиона! – возликовал «Леонард Бернстайн».

Шум в зале. Маленький японец, сидевший на два ряда ближе к кафедре аукциониста, обернулся полюбопытствовать.

– Четыре миллиона! Четыре миллиоооона!.. Give me one![41]

Руку подняла молодая женщина с телефоном возле уха, сидевшая в одном из боксов.

– Четыре миллиона сто тысяч по телефону! Четыре миллиона сто тысяч! – бесновался ведущий.

На табло у него за спиной высвечивались курсы доллара США, евро, фунта стерлингов, швейцарского франка и гонконгского доллара.

– Четыре миллиона двести в зале!

Японец. Проклятье. Лоррен чувствовала, что падает в яму. «Дозорный» сейчас ускользнет от нее. Все пропало.

– Дамы и господа, у нас в зале четыре миллиона двести! Четыре миллиона двести! Никто не предложит больше? Никто? Мы продаем! Четыре миллиона двести! Никто не предложит четыре миллиона триста тысяч? Последняя возможность!

Она подняла руку. Стало очень тихо.

Потом снова возник и усилился гул. «Дирижер» улыбался ей во все тридцать два зуба. Японец обернулся еще раз.