Полное собрание рассказов

Ночью Илья Борисович плотно подумал, кое‐что сам с собой обсудил и, позвонив утром Евфратскому, поставил ему некоторые вопросы финансового свойства. Евфратский отвечал вяло, но чрезвычайно точно. Илья Борисович подумал еще и на следующий день сделал Евфратскому предложение для передачи «Ариону». Предложение было принято, и Илья Борисович перевел в Париж некоторую сумму. В ответ на это он получил письмо с выражением нашей живейшей благодарности и с сообщением, что вторая книга выйдет через месяц. Постскриптум заключал вежливую просьбу: «Позвольте нам подписать роман не И. Анненский, как Вы предлагаете, а Илья Анненский». «Вы совершенно правы, – ответил Илья Борисович. – Я просто не знал, что уже есть литератор, пишущий под этим именем. Радуюсь, что мой роман увидит у Вас свет. Будьте добреньки, как только выйдет журнал, вышлите мне пять экземпляров». (Он имел в виду старуху родственницу и двух-трех деловых знакомых. Сын по‐русски не читал.)

Тут начался период в жизни Ильи Борисовича, который острословы обозначили коротким термином «кстати». То в книжной лавке, то на каком‐нибудь собрании, то просто на улице подходил к вам с приветом («А! Как живете?») малознакомый, приятный и солидный на вид господин в роговых очках, заводил с вами разговор о том и о сем, заметно переходил от того и сего к литературе и вдруг говорил: «Кстати…»; при этом его рука судорожно ныряла за пазуху и мгновенно извлекала письмо. «Вот, кстати, что мне пишет Галатов – знаете? Галатов, русский Джойс». Вы берете письмо и читаете: «…редакция в полном восторге… наших классиков… украшением…» «Спутал мое отчество, – говорил Илья Борисович с добродушным смешком. – Знаете – писатель… Рассеянный… А журнал выйдет в сентябре, прочтете мою вещицу». И, спрятав письмо, он прощается с вами и озабоченно спешит дальше.

Литературные неудачники, мелкие журналисты, корреспонденты каких‐то бывших газет измывались над ним с диким сладострастием. С таким гиком великовозрастное хулиганье мучит кошку, с таким огоньком в глазах немолодой, несчастливый в наслаждениях мужчина рассказывает гнусный анекдот. Глумились, разумеется, за его спиной, но громко, развязно, совершенно не опасаясь превосходной акустики в местах сплетен. Вероятно, до тетеревиного слуха Ильи Борисовича не доходило ничего. Он расцвел, он ходил новой, беллетристической походкой, он стал писать сыну по‐русски с подстрочным немецким переводом большинства слов. В конторе уже знали, что Илья Борисович не только превосходный человек, но еще ein Schriftsteller[40]

, и некоторые из знакомых коммерсантов поверяли ему любовные свои тайны: «Вот вы опишите…» К нему, почуяв некий теплый ветерок, стала шляться изо дня в день – кто с черного хода, кто с парадного – разноцветная нищета. С ним был почтителен не один известный в эмиграции человек. Да что говорить – Илья Борисович оказался и впрямь окруженным уважением и славой. Не было такого званого вечера в интеллигентном доме, где бы не упоминалось его имени, – а как, с какой искрой, не все ли равно? Важно не как, а что, – говорит истинная мудрость.

В конце месяца Илье Борисовичу пришлось по делу уехать, и он пропустил появившееся в русских газетах объявление о скором выходе «Ариона». Вернулся он в Берлин усталый, озабоченный, поглощенный деловыми мыслями. На столе в прихожей лежал большой, кубообразный пакет. Он, не снимая пальто, мгновенно пакет вскрыл. Розовое, холодное, пухлое. И пурпурными буквами: «Арион». Пять экземпляров.

Илья Борисович хотел распахнуть один из них, книга сладко хрустнула, но не разжмурилась – еще слепая, новорожденная. Он попробовал опять, – мелькнули какие‐то чужие, чужие стишки. Он перебросил тяжесть сложенных листов справа налево и попал на страницу с оглавлением. Он проехался взглядом по именам и названиям, но не нашел, не нашел… Книга попыталась закрыться, он попридержал ее, дошел до конца перечня – нету! Что же это такое, господи, что же это… Не может быть… Просто выпало из оглавления, – это бывает, это бывает… Он уже оказался в кабинете и вот всадил белый нож в толстое слоистое тело книги. На первом месте – Галатов, потом – стихи, потом два рассказа, опять стихи, опять проза, – а уже дальше какие‐то обозрения, какие‐то статейки. Илья Борисович почувствовал вдруг утомление, равнодушие ко всему. Ну что ж… Может быть, слишком много было матерьяла. Напечатают в следующем номере. Это уже наверняка. Но опять ждать, ждать… Ну что ж… Он машинально выпускал из‐под большого пальца нежные страницы. Хорошая бумага. Что ж, я все‐таки помог… Нельзя требовать, чтоб меня вместо Галатова или… И тут выпрыгнуло и закружилось, и пошло, пошло, подбоченясь, родное, милое: «…юная, едва оформившаяся грудь… еще рыдали скрипки… гардероб… весенняя ночь их встретила лас…», и на обороте страницы неизбежное, как продолжение рельсов после туннеля, «…ковым и страстным дуновением…».

– Как же я сразу не догадался! – воскликнул Илья Борисович.