Полное собрание сочинений в 10 томах. Том 3. Стихотворения. Поэмы (1914–1918)

С другой стороны, многие биографы поэта отмечают, что вопрос об участии или неучастии в войне, равно как и пафос его «военных» произведений, были связаны для Гумилева не столько с его политическими (монархическими или иными) убеждениями, сколько с ясным сознанием именно патриотического

долга перед страной, населению и культуре которой угрожает опасность от войск агрессора, — долга, связанного естественно-неразрывно с долгом христианским, повелевающим жертвовать жизнью «за други своя». «Патриотизм его был столь же безоговорочен, как безоблачно было его религиозное вероисповедание, — вспоминал А. Я. Левинсон. — Я не видел человека, природе которого было бы более чуждо сомнение, как совершенно, редкостно, чужд был ему и юмор. Ум его, догматический и упрямый, не ведал никакой двойственности» (Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 215). С этой точки зрения, действительно, у поэта просто не было выбора — «воевать или не воевать», — не в силу «авантюристической» наклонности натуры или «монархизма», а просто из-за ясного понимания этической и религиозной несостоятельности какой-либо иной позиции. «Он никогда не менял свое отношение к войне, ее героике, — пишет Р. Плетнев. — Гумилев прошел все тяготы войны, голода, наступления и отступлений в самые тяжелые годы — с 1914 до начала 1916 г., и никогда не жаловался. <...> В нем, как в русском православном воине и поэте, была и устремленность сердца в будущее нашей жестокой, несчастной и великой Родины — России» (Плетнев Р. Н. С. Гумилев (1886–1921): С открытым забралом // Записки русской академической группы в США. 1972. Т. VI; цит. по: Русский путь. С. 586, 590). Здесь следует добавить, что в

личной

судьбе поэта война действительно сыграла роль deus ex machina, вдруг разрешив все безнадежные противоречия, как житейские, так и идейные. Последнее нужно отметить особо, поскольку резкая смена круга общения, требующая к тому же — в силу экстремального характера условий военной жизни — подлинного единства с окружающими («Я переносил все тяготы похода вместе со всеми и говорил солдатам — привычки у меня другие, но если в бою кто-нибудь из вас увидит, что я не исполняю долга, — стреляйте в меня...» — Жизнь Николая Гумилева. С. 118), позволила Гумилеву действительно, не на словах, а на деле, усвоить систему мировоззренческих ценностей, в корне отличную от интеллигентского декадентского индивидуализма. Ахматова, выделявшая в беседах с П. Н. Лукницким «период эстетства» в жизни Гумилева, утверждала, что «галломания», «дендизм» впоследствии были изжиты им совершенно: «Он был совсем простой человек потом...» (Жизнь поэта. С. 102). Перелом, происшедший с Гумилевым, она также связывала с военными годами: «...У Николая Степановича есть и период “русских” стихов — период, когда он полюбил Россию, говоря о ней, как француз о старой Франции. Это — стихи “от жизни”, пребывание на войне дало Николаю Степановичу понимание России — Руси. Зачатки такого “русского Гумилева” были раньше — например, военные стихи “Колчана”, в которых сквозит одна сторона только — православие...» (Там же. С. 164–165). «Войне довелось дорисовать черты личности и поэзии Гумилева», — писал Н. А. Оцуп, подчеркивая, что во время войны поэту «опротивел молодой претенциозный денди, исполненный надменности и самодовольства» и состоялось «мистическое возвращение» Гумилева в Россию, позже воспетое им в автобиографической «Памяти» (Оцуп. С. 92). Эта существенная черта, отличающая «военного» Гумилева от его петроградского окружения предреволюционных лет, была отмечена, в частности, В. Н. Хрусталевым, сопоставлявшим Гумилева с Блоком: «Противоположность мировоззрений Блока и Гумилева символична. Блок начал с принятого им без критики и анализа готового интеллигентского мировоззрения и изжил его. Гумилев начал с объективного восприятия внешнего мира и создал самостоятельное религиозно-научное мировоззрение. Война испепелила Блока и создала Гумилева» (Хрусталев В. Н. Блок и Гумилев // Возрождение (Париж). 1930. 17 февраля; цит. по: ПРП. С. 317).

Как уже стало ясно, произведения Гумилева, посвященные войне, и, в частности, его «военные» стихотворения, оценивались в прямой зависимости от вышеупомянутых мнений — от признания исключительной идейно-художественной ценности до объявления их художественно несостоятельными, а то и вовсе относящимися к агитационной литературе, писанной «на заказ» (см. об этом: Зобнин. С. 127–132).