Полное собрание сочинений в 10 томах. Том 4. Стихотворения. Поэмы (1918–1921)

Ст. 3–4. — Имеются в виду эпизоды из успешного завоевания израильтянами «земли обетованной», южного Ханаана, когда по воле Бога на время решающей битвы с аморрейскими царями было остановлено солнце (Нав. 10. 12–14), а также от возгласа и трубных звуков были разрушены стены оборонявшегося от израильтян города Иерихона (Нав. 6. 1–20). «Интересно отметить здесь намек на книгу Иисуса Навина, т. е. на ту книгу Ветхого Завета, в которой рассказывается, как израильтяне разрушали город Иерихон шумом труб и как по молитве Иисуса Навина остановилось солнце. Напомним, что в этом фрагменте Ветхого Завета воин Иисус Навин еще действует в полном соответствии с волей Бога и, следовательно, может употреблять слово как орудие, как инструмент Божьей воли. <...> В этом смысле Гумилев остается в «Слове» верным прежнему принципу акмеизма или адамизма — принципу первородства, первоначальности, первоначалия» (Эшельман Р. Гумилевское «Слово» и мистицизм // Русская мысль. 1986. 29 августа. № 3636. С. 9). Ст. 5–8. — «Первая строка, должно быть, еще относится к контексту Ветхого Завета — она сильно напоминает одно из мест в книге Исайи, в котором сказано: “Никто не пошевелил крылом” (Ис. 10:17) (имеется в виду: “от страха перед Богом”). В данном случае орла следует считать символом высшей человеческой власти или творческой способности — напомним распространенное употребление эмблемы орла в связи с государством или поэтом. Однако остальную часть строфы уже нельзя сводить к ветхозаветному контексту: ни одушевленные звезды, ни “розовое пламя” не встречаются в Библии. Главным источником этих образов, на наш взгляд, является стоическая традиция логоцентризма с характерным для него понятием Логоса как художественно-творческого огня, пронизывающего и оживляющего вселенную. Более понятным в этом окружении становится и глагол “проплывать”, особенно если мы учитываем то учение стоиков, по которому божественный Логос проносится ветром» (Эшельман Р. Гумилевское «Слово» и мистицизм // Русская мысль. 1986. 29 августа. № 3636. С. 9). По мнению Н. А. Богомолова, образ орла и цветовая эмблематика имеют в данном ст-нии основание в оккультной символике, присутствующей, в частности, в книге А. Безант «Древняя мудрость: Очерк теософических учений»: «Цветовая символика астральных тел, “искусственных элементалей” в ее представлении чрезвычайно значима, и анализу цветов их отведено немало страниц названной книги. Сопряжение космического (Солнце — символически представленное орлом — звезды и луна) с собственно человеческим (слово, “мысле-образ” и обозначенное им чувство любви) вполне соответствует эзотерическим представлениям об универсальной связи различных миров — не только микрокосма с макрокосмом, но и физического с астральным» (Богомолов Н. А. Гумилев и оккультизм // Богомолов Н. А. Русская литература начала XX века и оккультизм. М., 1999. С. 144). Ст. 9–17. — «В этом отрывке замена слова числом описывается как некое роковое событие: оттенки смысла, которое передает “умное число”, оказываются более важными, чем орудийность слова, которая дана ветхозаветному человеку вследствие его бескомпромиссной веры. По ходу отдаления от первоначальной веры живой звук, который однажды потряс стены города, заменяется немым, неподвижным числом, которое, к тому же, связано с землей, а не с воздухом — традиционным носителем Логоса. Указание на трость, наверно, намекает на ветхозаветную трость измерения, с помощью которой отмерялись чертежи Нового храма в книге Иезекииля» (Эшельман Р. Гумилевское «Слово» и мистицизм // Русская мысль. 1986. 29 августа. № 3636. С. 9). К этому следует добавить, что образ «седого патриарха», молча «чертящего число», вероятно, восходит к образу Пифагора — величайшего математика и философа античности, который подвергал своих учеников испытанию молчанием (см.: Холл М. П. Энциклопедическое изложение масонской, розенкрейцерской герметической философии. Новосибирск, 1992. С. 149). Ст. 18–24. — «Сосредоточивая весь интерес на естественных пределах слова, человек упускает из вида его сверхъестественную силу: в результате исчезает и возможность межчеловеческого сотрудничества. На это указывает перевернутое употребление традиционной эмблемы пчел и улья, обычно означающей удачную общественную жизнь: поскольку люди забыли о сотрудничестве человека и Бога, постольку человеческое общество обрекается на распад. Последний образ дурно пахнущих, мертвых слов сводится к традиционному религиозному представлению, по которому благоухание рассматривается как знак блаженства, а дурной запах — как знак зла и смерти. Кажется, что в данном тексте Гумилев относится довольно пессимистически к реальному положению общества: самой важной, самой неотложной задачей человека является мистическое обращение к Слову, т. е. к ипостаси Бога в мире. В этом суть мистицизма Гумилева» (Эшельман Р. Гумилевское «Слово» и мистицизм // Русская мысль. 1986. 29 августа. № 3636. С. 9). Об образе «мертвых пчел» у Гумилева и Мандельштама см.: Nilsson A. N. Osip Mandel’stam: Five poems. Stockholm, 1994. P. 80–84; Левинтон Г. А. Мандельштам и Гумилев // Столетие Мандельштама: Материалы симпозиума. Ред. Р. Айзелвуд и Д. Майерс. Tenafly, New Jersey, 1994. С. 31–34; Винокурова И. Гумилев и Мандельштам: Комментарии к диалогу // Вопросы литературы. 1994. № 5. С. 294.