Полное собрание сочинений в 10 томах. Том 4. Стихотворения. Поэмы (1918–1921)

«...Мало у кого можно найти такой мощный по концентрации мысли и стихотворной плоти шедевр, принадлежащий не только русской, но и мировой поэзии, как “Шестое чувство” Гумилева», — писал в одной из первых «перестроечных» публикаций о Гумилеве Е. А. Евтушенко (Евтушенко Е. А. Возвращение поэзии Гумилева // Лит. газета. 1986. 14 мая. № 20. (5086). Трактовка ст-ния в современной критике приобрела отчетливо выраженное «евгеническое» направление, причем разные авторы указывают на разные источники предложенной Гумилевым версии развития человеческого существа. А. Эткинд видит в нем антитезу модернистским эстетическим утопиям: «Новый человек определяется новой психологией, она будет означать новые анатомию и физиологию; из новой психологии родятся и новые социология с этнографией. Все в человеке изменится, когда настанет, наконец, апокалиптическая и желанная эпоха модерна. И произойдет это — поправим Гумилева — под скальпелем искусства: у природы нет скальпеля, она здесь на операционном столе» (Эткинд А. Содом и Психея: Очерки интеллектуальной истории Серебряного века. М., 1996. С. 220); С. Л. Слободнюк — полемику с ницшевской антропологией: «В “Шестом чувстве” поэт выступает как противник недавнего соперника <...> Вот что говорит о человеке Ницше: “У каждого типа есть своя граница: за ее пределами нет развития <...> Человек как вид не прогрессирует”. Но надо сказать, что дело даже не в том, что философ устанавливает некий предел в развитии, а Гумилев нет. При желании человека, обретшего “шестое чувство”, можно было бы в чем-то уподобить сверхчеловеку. Ключевым моментом расхождения здесь является способ достижения высшей фазы развития человеческого вида. Как известно, у Ницше это “воля к власти”, исходящая от личности. У Гумилева же в качестве движущих сил определены внешние факторы: природа и искусство» (Слободнюк. С. 139); И. Винокурова — полемику с «Крушением гуманизма» Блока: «...и у Блока, и у Гумилева речь идет о возникновении “новой человеческой породы”, и у того, и у другого — о рождении “человека-артиста”. Однако сама операция мыслится абсолютно по-разному. Если у Блока — это кровавый революционный акт, то у Гумилева — длительный эволюционный процесс: <цит. ст. 21>. И если у Блока все творится острым “ножичком” Двенадцати, то у Гумилева — соответственно — деликатным “скальпелем природы и искусства”». Ст-ние не случайно, по мысли исследователя, «начинается акмеистической декларацией» — декларацией, «полемически заостренной против родового символистского недоверия к «плотскому», принявшего у позднего Блока особенно резкие формы <...> Для Блока мучительна вечная тяга человеческой плоти к “покою” и “сытости” — она мешает работе духа, она придавливает его к земле. Акмеист Гумилев не знает подобных волнений. Физическое довольство не убивает и не притупляет чувства красоты <...> Это чувство столь же настойчиво требует удовлетворения, вставая в один ряд с другими человеческими ресурсами. И Гумилев торжественно нарекает его шестым, выражая твердую уверенность в дальнейшем совершенствовании вида» (Винокурова И. Жестокая, милая жизнь // Новый мир. 1990. № 5. С. 253–254). Как иллюстрацию к масонской доктрине духовной эволюции рассматривает ст-ние М. Иованович: «Сюжет “Шестого чувства” — о становящемся “Духе” и трудностях его становления; символ же “шестого чувства”, способного раскрывать связь с нематериальным миром, говорит о том, что посвящаемый в тайны мироздания уже ушел от статуса “ученика”, получаемого лишь пятью чувствами» (Иованович М. Николай Гумилев и масонское учение // Н. Гумилев и русский Парнас. СПб., 1992. С. 42). Н. А. Богомолов, не разделяя стремления М. Иовановича к «расширительному» пониманию масонских мотивов в творчестве Гумилева, все же в данном тексте видит оккультное содержание: «В рационалистическом понимании стихотворения Гумилева, названное... “шестое чувство” — чувство прекрасного. <...> Однако гораздо вероятнее, что у Гумилева речь идет вовсе не об этом чувстве, а о чувстве оккультного, развитие которого предусматривали многие, начиная, по крайней мере, с Блаватской... <...> Однако здесь вполне возможно и даже кажется более естественным другое толкование: и стихи, и природа имеют какой-то иной, высший смысл, который невозможно воспринять нашими нынешними органами чувств. На это указывает и то, что “орган для шестого чувства рождается под скальпелем природы и искусства”. Смысл этот, вероятнее всего, относится к категории оккультного, ибо, как кажется, лишь в представлениях оккультистов для осознания мистической сущности явлений необходим специальный орган» (Богомолов Н. А. Гумилев и оккультизм // Богомолов Н. А. Русская литература начала XX века и оккультизм. М., 1999. С. 136–137). А. Павловский считает, что поэт писал в нем о том, «с какою мукою выбирается из “тварной” земноводно-растительной, плотской оболочки земного существа духовное начало, заложенное в человеке всего лишь как потенция, как искра, которая, разгораясь, жжет и мучит темную внутренность человеческого “естества”. <...> Иногда это стихотворение понимают узко — как мечту поэта о торжестве чувства поэзии в мире, о владычестве красоты, коей, по Достоевскому, суждено спасти мир. Конечно, такой смысл тоже есть у Гумилева, но ассоциативный круг произведения все же значительно шире проблемы искусства или даже красоты. Стихотворение “Шестое чувство” стоит по существу в одном философском ряду с “Поэмой начала”» (Павловский А. Николай Гумилев // БП. С. 57). В ст-нии, по утверждению И. Делич, «человеческий дух вопиет об “органе” для самовыражения — как “человеческом совершенстве”. Возможно, именно обретение шестого чувства обозначает конец борьбы Адама здесь, на земле, и подготовит его к возвращению в рай, где он должен приобщиться к божественному Логосу» (Делич И. Николай Гумилев // История Русской литературы. XX век. Серебряный век. М., 1995. С. 498). По мнению А. Жолковского, сложные синтаксические построения в тексте — перестановка значимых слов в конец строк, периодов, предложений — иконически отражают центральную тематику этого чрезвычайно эротического ст-ния — незавершенное течение во времени, как сексуального и творческого акта, так и эволюционного процесса. Исследователь обнаруживает в гумилевском тексте «фаллоцентрическую образность», восходящую к античному архетипу «порождения». Образ рождения — примененный для мужского творчества со времен Платона — имплицирует женский субъект. В самом деле, новый орган рождается путем андрогинного сочетания мужского духа

с женской

плотью

, при акушерском воздействии объединения смешанных родов — женской природы со среднего рода искусством. Применение «скальпеля» имеет приапические коннотации, но не может не вызывать мысль о кесаревом сечении. А если представить себе, что хирургическая процедура направлена непосредственно на новоявляющийся «орган», то этот образ приобретает и некую садо-мазохистическую содержательность, что соответствует сладко-длительному аспекту «отложенного завершения» (Zholkovsky A. Six Easy Pieces on Grammar of Poetry, Grammar of Love // Literary Tradition and Practice in Russian Culture: Papers from an International Conference on the Occasion of the Seventieth Birthday of Yury Mikhailovich Lotman. Amsterdam, 1993. P. 193–196). Закономерным кажется вывод Л. Смирновой, которая отмечает в ст-нии умение поэта последовательно углубленно раскрывать ведущую тему: «“Шестое чувство” сразу увлекает контрастом между скудными утехами людей и подлинной красотой, поэзией. Кажется, что эффект достигнут, как вдруг в последней строфе мысль вырывается к новым рубежам <...> и подстрочные образы чудесным совмещением простейших слов-понятий уводят нашу душу к дальним горизонтам» (Смирнова Л. «...Припомнить всю жестокую, милую жизнь...» // Изб (М). С. 28). Идея «шестого чувства», возникающего в результате воздействия на человека гармонической красоты природы или искусства, объективирующего эту гармонию в совершенных произведениях, присуща и христианской сотериологии; в частности, эта идея находит свое выражение в учении Блаженного Августина о т. н. «предварительной» или «призывающей» благодати, т. е. о воздействии Бога на человека, посредством внецерковных позитивных (преимущественно эстетических) переживаний: «А что же такое этот Бог? Я спросил землю, и она сказала: “Это не я”; и все, живущее на ней, исповедало то же. Я спросил море, бездны и пресмыкающихся, живущих там, и они ответили: “Мы не Бог твой: ищи над нами”. Я спросил у веющих ветров, и все воздушное пространство с обитателями своими заговорило: “Ошибается Анаксимен: я не Бог”. Я спросил небо, солнце, луну и звезды: “Мы не Бог, которого ты ищешь” — говорили они. И я сказал всему, что обступает двери плоти моей: “Скажите мне о Боге моем — вы ведь не Бог, — скажите мне что-нибудь о Нем”. И они вскричали громким голосом: “Творец наш, вот Кто Он”. Мое созерцание было моим вопросом: их ответом — их красота» (цит. по: Диакон Андрей Кураев. Христианская философия и пантеизм. М., 1997. С. 119). В этом контексте «органом для шестого чувства», возникающим по мере утверждения человека в «добром бытии», в христианской антропологии оказывается «духовное начало» души (собственно — дух), открывающий для человека возможность богосозерцания (см. комментарий к «Душа и тело» — № 28).