Полное собрание сочинений в 10 томах. Том 4. Стихотворения. Поэмы (1918–1921)

Советская критика относилась к «завещанию Гумилева» двойственно. С одной стороны многим импонировал «мужественный тон» поэта, «воля к действию» и героический пафос выраженного в ст-нии миросозерцания. «...Автор — неисправимый аристократ, но его экзотическая романтика звучит и не забывается, и напряженно зовет к недостигнутой цели. Ведь может быть теперь, в пламенной буре революции, “когда вокруг свищут пули, / Когда волны ломают борта”, больше, чем когда бы то ни было, надо знать “как не бояться, / Не бояться и делать, что надо”. Значение Гумилева и его влияние на современников огромно. Его смерть и для революционной России останется глубокой трагедией» (В. И. (В. Итин). Н. Гумилев. «Огненный столп», «Фарфоровый павильон», «Мик», «Тень от пальмы», «Посмертный сборник» // Сибирские огни. 1922. № 4. С. 197). О том же, в сущности, позднее писал и идеолог «вульгарного социологизма» В. В. Ермилов: «Ему была ясна безнадежность всяческих “стабилизационных” надежд и мечтаний, он остро чувствовал выключенность личности, живущей в нашу эпоху, из обычных социально-бытовых скреп. Ему ненавистна была мещанская, трезво-“реалистическая”, крохоборческая, “мирно-житийная” социально-психологическая установка. Он понимал, что декадентщина и символизм, при всех их “дерзаниях”, и прочих бурях в стакане, засиженном мухами, — есть не что иное, как то же мещанское приспособление к действительности, отказ от подлинных дерзаний. Ему ненавистна была интеллигентская дряблая неврастеничность, он с гордостью заявлял в своих стихах, что он не оскорблял своего читателя неврастенией. Он пытался проделать над своим классом операцию омоложения, он пытался заразить буржуазию тем утверждением жизни, которое так сильно было в нем. Пробудить у нашей бессильной, бездарной, страдавшей “бледной немочью” буржуазии дух звериного классового эгоизма, передать ей дворянско-феодальные традиции классовой чести, храбрости, гордости, воспитать в ней любовь к крови, к борьбе, — ту любовь, какая свойственна молодому, смелому, хищническому классу, — вот какая огромная и безнадежная задача стояла перед Гумилевым!» (Ермилов В. Поэзия войны: (К вопросу о месте Гумилева в современности) // Ермилов В. За живого человека в литературе. М., 1928. С. 175). А В. М. Саянов вполне сочувственно сопоставлял позицию Гумилева с известным признанием В. В. Розанова: «...Я уже давно пишу без читателя, просто потому, что нравится». «Гумилев никогда не мог написать о читателе так, как написал о нем Розанов, — заключает Саянов, — даже щедринское “писатель пописывает, а читатель почитывает” чуждо поэту...» (Саянов В. М. Очерки по истории русской поэзии XX века. Л., 1929. С. 79). С другой стороны, итоговый рапповский «смертный приговор» поэзии Гумилева, прозвучавший в 30-х гг., рассматривал «Моих читателей» в качестве одного из главных доказательств «обвинения»: «Он отталкивался от расхлябанности российской интеллигенции, не всегда знающей, что ей нужно, и сам характеризует себя как одного из тех людей, которые делают ставку на сильные нервы, дающие победу. Что он несет читателям? <цит. ст. 22–29>. И Гумилев вполне последовательно окончил свою жизнь активным участником контрреволюционного заговора против советской власти» (Бескин О. Гумилев // Литературная энциклопедия. Т. 3. М., 1930. Стлб. 86). Процитировав ст. 1–21, Е. Поляк и Е. Тагер заявляли: «В этих образах опоэтизирован герой империалистической буржуазии — бесстрашный и жестокий покоритель дальних и чуждых стран. Недаром “колониальные” темы (“Черная” Африка, показанная с точки зрения колонизатора-европейца) занимают большое место в его творчестве» (Поляк Е. М., Тагер Е. Б. Современная литература. Учебник для средней школы. М., 1935. С. 11).