Несомненно, Иванов был не только лично расположен к Гумилеву, но и имел на него виды в литературной борьбе этих лет — времени радикального изменения «расстановки сил» в русском символизме (см. комментарии к №№ 21, 24 и 28). Следует признать, что из трех «учителей», названных самим Гумилевым, именно Иванов (а не Брюсов и даже не И. Ф. Анненский (см. комментарии Ш. Грэм и М. Баскера к письмам Гумилева к Анненскому — Неизд 1986. С. 249)) смог адекватно оценить масштаб дарования «ученика», подававшего «самые большие надежды» (см.: Вячеслав Иванов о Гумилеве... // Исследования и материалы. С. 613). Отсюда и патетический тон рецензии Иванова на Ж 1910 (Аполлон. 1910. № 7), в которой Гумилев был назван «юным оруженосцем Брюсова (читай — Брюсова и Иванова, а точнее... Иванова и Брюсова —
Но Гумилев — реальный, а не выдуманный Ю. Н. Верховским и его современными последователями — плохо соответствовал уготованной ему роли «реализатора» ивановских пророчеств. Он, несомненно, очень высоко ценил Иванова как даровитого поэта и блестящего знатока теории стихосложения («...только теперь я начинаю понимать, что такое стих», — признавался он в письме к Брюсову, написанному после первых лекций в «Про-Академии» (см.: ЛН. С. 491)), но религиозно-философскую идеологию, стоящую за ивановским творчеством, его «проповедь» он, уже «переболевший оккультизмом» в 1906–1908 гг. (см. вступительную статью к разделу «Комментарии» и комментарии к №№ 1 и 2 в т. VI наст. изд.) с самого начала не принимал: «Я три раза виделся с «царицей Савской» (так Вы назвали однажды Вячеслава Ивановича), но в дионисианскую ересь не совратился» (письмо к Брюсову от 26 февраля 1909 г. — ЛН. 490). Упоминание «царицы Савской» знаменательно: владычица Аксума, «услышав о славе Соломона во имя Господа, пришла испытывать его загадками» (2 Цар. 10:1), т. е. — искушать строителя Храма, пытаясь отвратить его от Господа, Которого он исповедовал. Близкое знакомство с ивановским «жизнестроительством» стало «камнем преткновения» для православного миросозерцания Гумилева, определявшего его литературно-художественные принципы, и, вероятно, послужило «последней каплей», сделавшей разрыв с символизмом неизбежным. «Всего нужнее понять характер Гумилева, — писала Ахматова, — и самое главное в этом характере: мальчиком он поверил в символизм, как люди верят в Бога. Это была святыня неприкосновенная, но по мере приближения к символистам, в частности, к «башне» (В. Иванов), вера его дрогнула, ему стало казаться, что в нем поругано что-то» (РНБ. Ф. 1073. № 47; цит. по: Известия АН СССР. 1987. № 1. С. 66–67 (Сер. литературы и языка)).