Полное собрание сочинений в десяти томах. Том 8. Письма

Речь Гумилева-корреспондента «нормативна» во всех стилистических «смыслах», — но отнюдь не «холодна». Строгое соблюдение «этики» общения даже в «камерной» переписке не стесняет его речевой органики, что опять-таки заставляет предположить полное соответствие зафиксированных в письмах «речевых фрагментов» — практике его повседневного общения. Характерно, что некоторые из мемуаристов упоминают об особой «важности» в манере общения Гумилева. Думается, что здесь имеется в виду не столько «важность», сколько непривычная даже в писательской среде «правильность» гумилевской устной разговорной речи (помноженная на его всегдашнюю искреннюю повседневную

заинтересованность поэзией, «высоким»). Характерно, что через очень короткое время все собеседники поэта «усваивали» этот «нормативный стиль» как естественную коммуникативную манеру собеседника и не обращали более на эти стилистические коннотации внимания (намеренная «стилизация» речи с целью «подавить» ее адресата — то, что собственно и называется «важностью» — ведет к совершенно другой реакции объекта коммуникации). «Сначала с ним было очень трудно, — вспоминает о своем знакомстве с поэтом С. А. Ауслендер. — Я был еще очень молодым студентом, хотя уже печатавшимся тогда. Но вот явился человек, которого я не знал, сразу взявший тон ментора и начавший давать мне советы, как писать. <...> Просидели мы долго, впечатление сглаживалось, но Гумилев все еще был накрахмаленным. Я сказал, что буду вечером на среде Вячеслава Иванова, и он выразил тоже желание поехать со мной, но с таким видом, точно он делает это из уважения к Вяч. Иванову. <...> Близился вечер. Впечатление все более сглаживалось. Гумилев говорил о своей поездке в Африку, рассказывал, что живет в Царском селе и изъявил желание, чтобы я приехал к нему. <...> И вот мы поехали к Вяч. Иванову. Выйдя на улицу, я начал торговаться с извозчиком. Гумилев по-французски заметил, что он этим шокирован, и просил меня садиться. Но тут же сказал, что у него нет с собой денег и что он просит меня довезти его. Связь этой светскости с богемностью — то, что он так просто признался, что у него нет денег, — мне понравилась. Тем более, когда он добавил, что ему негде сегодня ночевать в Петербурге и что он вынужден остаться у меня. <...> После вечера мы вместе вернулись ко мне. Когда он снял свой сюртук и манишку, на нем осталась полосатая рубашка (почему-то она мне ясно запомнилась). Я нашел в шкафу черствую булку и много вина. Мы сидели на диване, и тут я увидел другой лик Гумилева» (Жизнь Николая Гумилева. С. 41–42).

Этот «другой лик Гумилева» столь же быстро, как и цитируемый мемуарист (напомним, что С. А. Ауслендер в 1909–1910 гг. стал одним из ближайших друзей и конфидентов поэта), улавливает любой читатель его писем, — недаром, по словам И. В. Одоевцевой, Гумилев, «несмотря на свою чопорность и церемонность, удивительно легко переходил на “ты”» (Одоевцева I. С. 48). В целом можно сказать, что переписка Гумилева создает редкий по красоте и обаянию образ личности корреспондента. Читая гумилевскую эпистолярию, особенно ясно понимаешь, что благоговейное отношение к слову было не только декларацией в его акмеистической «доктрине», но и повседневным жизненным принципом.

Несмотря на весьма значительные утраты (о чем говорилось выше) эпистолярное наследие Гумилева дошло до нас в таком объеме и составе, что том его переписки представляет связный и целостный «метатекст», рассказывающий обо всей жизни поэта с момента его творческого дебюта (первое из дошедших до нас гумилевских писем — письмо В. Я. Брюсову от 11 февраля 1906 г. (№ 1 наст. тома) — инспирировано как раз этим событием, вызвавшим брюсовскую рецензию на ПК в «Весах» и приглашение участвовать в журнале на правах постоянного автора) до последних трагических дней в камере № 77 шестого отделения петроградского Дома предварительного заключения на Шпалерной улице (откуда была послана записка Хозяйственному комитету Дома литераторов (№ 184 наст. тома), — последний из дошедших до нас текстов, написанных рукой Гумилева). Связность этого «эпистолярного повествования», являющегося неоценимым материалом как для биографов поэта, так и для историков «серебряного века», лишь дважды «нарушается» африканскими путешествиями 1910–1911 гг. и 1913 г. — теми месяцами, когда поэт находился вне тогдашней «зоны досягаемости» цивилизованного мира, — и единожды — периодом российской «смуты» осени 1917 — весны 1918 гг., во время которой гумилевская корреспонденция из Парижа и Лондона либо не доходила до России, либо уничтожалась адресатами (либо исчезла впоследствии, как исчезли письма поэта к родственникам). По крайней мере, никаких писем Гумилева, помеченных этими месяцами, мы в настоящее время не знаем.