Полное собрание творений. Том II. Письма

Так, наша западная мысль питалась и все еще питается относительно ограниченным количеством формул и метафор, заимствованных у разных традиций, из которых она вышла. Имеются, например, максимы, формирующие внутреннюю установку, такие как «Познай самого себя»; максимы, которые длительное время определяли способ видения природы: «Природа не знает скачков», «Природа любит разнообразие». Имеются метафоры, такие как «сила истины», «мир как книга» (которая, возможно, продолжается в концепции генетического кода как текста). Имеются библейские формулы, такие как «Я есмь тот, кто есть», наложившие глубокий отпечаток на идею Бога. Я хотел бы особо подчеркнуть следующее: эти готовые модели, несколько примеров которых я только что привел, были известны в эпоху Возрождения и в современном мире именно в той форме, какая у них была в эллинистической и римской традиции, и были поняты именно в том самом смысле, какой они имели в греко-римскую эпоху, в частности, в конце античности. И эти модели до сих пор объясняют многие аспекты нашей современной мысли, и даже те значения, подчас неожиданные, которые она придает античности. Например, классическим предрассудком, столь повредившим исследованию поздней греческой и латинской литературы, является изобретение греко-римского периода, породившее так называемых «авторов классического канона» в качестве реакции против маньеризма и барокко, которые тогда назывались «азианизмом». Но этот классический предрассудок существовал еще в эллинистическую эпоху, особенно в императорскую – потому, что дистанция, которую мы чувствуем по отношению к классической Греции, тоже возникла в это время. Эллинистический дух и выражается именно в этой – в некотором роде современной – дистанции, когда, например, традиционные мифы становятся объектом знания и философских и моральных толкований. Через эллинистическую и римскую (особенно позднюю) мысль Возрождение воспримет греческую традицию. Этот факт будет иметь решающее значение для рождения мысли и искусства современной Европы. С другой стороны, современные герменевтические теории, провозгласившие автономию письменного текста и воздвигшие настоящую вавилонскую башню интерпретаций, где становятся возможны все смыслы, – вышли непосредственно из практик античной экзегезы, о которой я только что говорил. Другой пример: для (к сожалению, ушедшего от нас коллеги) Ролана Барта «многие черты нашей литературы, нашего образования, наших языковых институций были бы прояснены и поняты по-другому, если бы мы до конца знали (т. е. если бы не подвергали цензуре) риторический код, давший свой язык нашей культуре»[1680]

. Это совершенно верно, и можно еще добавить, что такое знание наверняка позволило бы нам осознать то, что наши гуманитарные науки в своих методах и способах выражения часто функционируют совершенно аналогично моделям античной риторики.

Таким образом, наша история эллинистической и римской мысли не должна быть только анализом движения мысли в философских трудах; она также должна быть исторической топикой для изучения эволюции смысла t

ороі – моделей, о которых мы говорили, – и той роли, которую они сыграли в формировании мысли Запада. Она должна стараться отличать первоначальный смысл формул или моделей от других значений, возникших из-за последующих толкований.

Этот исторический топос сначала возьмет для себя в качестве объекта те основополагающие модели, какими были некоторые произведения и созданные ими литературные жанры. Начала Евклида, например, послужили моделью для Начал теологии Прокла, а также для Этики Спинозы. Тимей Платона, сам вдохновленный досократическими поэмами о космосе, стал образцом для De паtиrа rеrит (О природе вещей) Лукреция, а XVIII век, в свою очередь, будет мечтать о новой космологической поэме, где были бы воспеты последние открытия науки. Исповедь Августина, толковавшаяся, впрочем, ошибочно, вдохновила собой обширную литературу вплоть до Ж.-Ж. Руссо и романтиков.

Этот топос также будет топосом афоризмов (например, максим о природе, преобладавших в научном воображении до XIX века). Так, в этом году мы будем изучать афоризм Гераклита, который обычно излагают в такой форме: «Природа любит скрываться», хотя первоначальный смысл трех греческих слов, переведенных таким образом, определенно не таков. Мы увидим все значения, которые эта формула будет принимать на протяжении античности и дальше – в зависимости от эволюции идеи Природы – вплоть до толкования, предложенного Хайдеггером.