Полное собрание в одном томе

А вот, может быть, вы не захотите ли мне помочь? — добавила старуха, видя, что юноша от нее не отходит. — И спина-то у вас пряменькая, и ножки резвенькие, так вам это и нетрудно будет. К тому же и дом-то отсюда недалеко — за горою на полянке. Вы бы в один прыжок там очутиться могли». Юноша почувствовал сострадание к старухе. «Хоть отец мой и не мужик, а богатый граф, но я готов снести ваш узел, чтобы показать, что не одни мужики умеют таскать тяжести». — «Попробуйте, — сказала старуха, — очень вы этим меня обяжете. Оно, конечно, придется вам с часочек пути брести, ну да это для вас сущие пустячки! Кстати, уж и яблоки, и груши захватите с собою». Молодому графу показалось страшновато, когда он подумал об этом «часочке пути»; но старуха уж не выпускала его из рук, взвалила ему узел на спину, а корзины повесила ему на руки… «Видите ли, совсем не тяжело?» — сказала она. «Нет, очень тяжело! — отвечал граф, и на лице его изобразилось страдание. — Твой узел давит так, как будто в нем камни наложены, а эти яблоки и груши — словно свинцовые… Я еле двигаться могу!» Он готов был все с себя сбросить, но старуха этого не допустила. «Смотрите-ка, — сказала она насмешливо, — молодой-то господин того снести не может, что я, старая баба, столько раз на себе таскала. Вот на ласковые-то слова вы все горазды, а как дойдет до дела, так все и на попятный двор… Ну что же вы стали? — продолжала она. — Чего вы медлите? Извольте-ка шагать. Узла с вас никто уже теперь не снимет». Пока он шел по ровному месту, то это еще было выносимо; но когда они пришли к горе, и должны были подниматься, и камни, словно живые, катились из-под его ног, тогда это уж было свыше сил его. Капли пота выступали у него на лбу и, то горячие, то холодные, катились по его спине. «Тетушка, — сказал он, — не могу я дальше идти — я должен немного отдохнуть». — «Нет, — отвечала старуха, — когда дойдешь до места, тогда и отдыхай; а теперь изволь идти вперед. Кто знает, на что это вам может пригодиться?» — «Старуха! Совести у тебя нет!» — сказал граф и хотел сбросить с себя узел, но все усилия его были напрасны: узел так крепко держался на его спине, словно прирос. Как ни вертелся он, как ни крутился, но никак не мог его с себя сбросить. А старуха-то над ним смеялась и попрыгивала вокруг него на своей клюке. «Не извольте гневаться, любезный господин, — сказала она, — ведь вы вот покраснели в лице, как рак печеный! Извольте-ка нести вашу ношу с терпением; ну а когда придем домой, так я не поскуплюсь дать вам на чаёк». Что оставалось ему делать? Он должен был примириться со своей судьбой и терпеливо тащиться вслед за старухой. Она, по-видимому, становилась все проворнее и проворнее, а его тяжесть становилась все тяжелее. И вдруг старуха приостановилась, вспрыгнула наверх узла и преспокойно там уселась; и, несмотря на то что она была суха, как хворостина, а оказалась тяжелее всякой толстой крестьянской девки. Колени у юноши стали дрожать, он стал приостанавливаться, а старуха стала его хлестать то прутом, то крапивой по ногам. С непрерывающимся оханьем поднялся он на гору и наконец добрел до дома старухи, как раз в то время, когда уже готов был упасть. Когда гуси завидели старуху, они стали взмахивать крыльями и вытягивать вперед шеи и бежали к ней навстречу с веселым гоготаньем. Позади стада с хворостиной в руках шагала какая-то пожилая и неуклюжая баба, высокая и здоровенная, но безобразная, как ночь. «Матушка, — обратилась она к старухе, — разве что с вами случилось, что вы так запоздали?» — «Ничуть не бывало, доченька, — возразила ей старуха, — со мною ничего дурного не случилось; напротив, вот этот милый господин взялся даже тащить на себе мою ношу; мало того, когда я устала, он еще и меня взвалил себе на спину. Притом же и дорога ничуть нам не показалась длинной — всю дорогу мы смеялись и шутили». Наконец старуха сползла у него со спины, взяла у него и узел свой, и корзины, посмотрела на него весьма дружелюбно и сказала: «Вот теперь присядьте здесь на скамейку у дверей и отдохните. Вы честно заработали награду за свой труд — и вы ее получите». Потом обратилась к гусятнице и сказала: «Пойди-ка в дом, доченька; неприлично тебе здесь одной оставаться с молодым господином. Не надо масла подливать в огонь… Пожалуй, еще влюбится в тебя». Граф и сам не знал, что ему делать: плакать или смеяться? «Вот сокровище-то, — подумал он, — да будь она даже и на тридцать лет моложе, она бы не могла тронуть моего сердца». Между тем старуха ласкала и гладила своих гусей, как милых деток, и затем вошла в дом со своею дочерью; а юноша растянулся на скамье, под дикой яблоней. В воздухе было тепло и приятно; кругом простиралась зеленая широкая лужайка, усеянная синими и желтыми цветами, а посреди лужайки бежал светлый ручей, сверкая на солнце; и белые гуси двигались тут же взад и вперед либо полоскались в воде. «Тут очень мило, — сказал граф, — но только я так устал, что глаз разомкнуть не могу, дай-ка я посплю немного. Лишь бы только не поднялся ветер и не оторвал бы у меня мои ноги, потому что они у меня размякли, как трут…»