Полоса отчуждения

У нее такой вид, словно она постоянно позирует невидимому художнику. То у нее на лице появляются испуг и благоговение, то озабоченность, словно она собирается предпринять путешествие в будущее. А жизнь в эту пору имеет просто символическое значение.

Иной же раз она так вкрадчива, словно ее оставили земные силы, а хрупкие стороны жизни имеют только символическое значение. Вот, собственно, коротко о том, что из себя представляем мы – я и Вера. Как же все сложится впредь, я сообщу в других письмах к самому себе, которые, надеюсь, через много лет ты прочитаешь с большим почтением, чем то, с каким я ним (вернее, к ним, – оно же одно) сейчас.

Не отрекайся от благ, а невзгоды всегда придут им на смену.

Твой (нынешний) Максим.

Глава вторая

1

Иван Доронин ошеломил Максима своим появлением почти так. как в свое время Топчий.

Бородой почти закрыл боковушку окна и спросил:

– Браток! По Сталинграду покатаешь?

А Максим ему в ответ:

– Садись, земеля! – И только тот угнездился рядом, укорил: – Овес не жуешь, а своих не узнаешь.

Иван аж дернулся.

Это его поговоркой пальнул Максим.

– Ты?! – вскричал он, турсуча его руку.

– Мы тут теперь живем, – подтвердил Максим.

– Как Вераха? – спросил Доронин.

– Как в пасеке, в меду глазики, – ответил он.

И это была его, доронинская шутка.

И Максим вдруг спросил:

– А где ты остановился?

– Да нигде еще. Решил сначала город глянуть. Везде побывал, а тут ни разу не пришлось.

– Постой! – остановил его Максим. – А про какой город-герой ты нам, ребятишкам, рассказывал?

– Про Севастополь. Там я пятилетку за шесть годов освоил.

– Чего так долго?

– Сроки такие были. Причем забрали нас, двадцатидевятников, когда мы уже десять и десять сплюсовали.

– С двадцати брали? – удивился Максим.

– Да, так вот, в связи с войной, что ли, случилось.

Ивану далеко за семьдесят, а выглядит он не более как на шестьдесят.

Волосом весь жуково-черный.

Только в бороде кое-где появились сивинки.

Доронина сроду никто не величал по отчеству.

А называли его Ванюхой или, на французский манер, Ив Аном.

Так его как-то повеличал один заика.

Это еще не на памяти Максима. Но, рассказывают, заявился Доронин с флота, долго клешами улицы не подметал, а решил организовать при «Леспромхозе» коммуну. И название флотское дал «SOS», что в переводе означает «Спасите наши души».

И в месте, что им было отведено, срубил первым делом часовню, на куполе которой вместо креста был взгроможден якорь.

Распорядок жизни в коммуне, куда, кстати, принимали только мужчин, был такой – пять безвылазных дней, как шутили, за забором, а два дня за плетнем. Законы в «SOS» были жесткими.

Ни пить, ни курить никому не позволялось.

Для нарушителей полагалась кара – в зависимости от содеянного – «клетка позора» и «яма благовоспитания».

Еще была «доска покаяния», где каждый мог прилюдно признаться в своих грехах.

В коммуне занимались столярным ремеслом.

Там же ему учились и, если желали покинуть «SOS», то приобретенное надо было выкинуть, а все науки забыть, потому знания – по уставу коммуны – считались общественным достоянием.

Сперва в «SOS» вступило около двадцати человек.

А уже через год их перевалило за сотню.

Посъехались туда мужики из соседних поселков.

А один артист заявился из Москвы, прочитав о коммуне в «Комсомолке», и не просто приехал на осмотр невидали, а решил остаться в ней навсегда. Как жили коммунары, чем питались и забавляли себя в свободное время, никто не знал.

Не позволял Устав.

Коммуна просуществовала почти десять лет.

И развалилась в одночасье.

И виной этому были бабы.

Жены коммунаров.

Как-то на партийной конференции выступила одна активистка, и отдаленно не имеющая отношения к «Леспромхозу», и пошла костерить Доронина.

«Да они там мужеложством занимаются! – кричала. – Иначе почему женщин к себе не берут? Где равноправие? Конституция, наконец? А то государство в государстве создали!»

Случился там как раз какой-то журналюга из Москвы.

В «Известиях» все это прописал.

Приехала комиссия…

И начальство «Леспромхоза» угасло энтузиазмом.

Стало разные неприемлемые условия ставить.

И Доронин плюнул.

После распада «SOS» коммунары разбрелись все кто куда.

Мужики, почувствовавшие слабину, запили и загуляли.

Собрались бабы в Нардоме – так клуб по-старинке звался, – стали умолять Ивана вернуть все, как было.