Полоцкая земля (очерки истории Северной Белоруссии в IX–XIII вв.)

Языческие представления славянских племен в Полотчине безусловно нашли отзвук в курганных захоронениях Северной Белоруссии, но этот источник специфичен, так как отражает в основном культ предков, да и хорошо фиксированных раскопок (здесь важен погребальный обряд) у нас еще слишком мало. Незаменимым и драгоценным источником служит белорусская этнография. Много столетий, ведя борьбу с панским ополячиванием и окатоличиванием, дореволюционный белорус бережно и, может быть, не совсем сознательно сохранял свои прежние долитовские древнерусские черты — обряды, верования, песни. К неудовольствию православных священников дореволюционной России христианство, как в древние времена, так и в XIX–XX вв., отложило отпечаток на его жизни лишь чисто внешне[234]. Отправляясь в церковь, белорус говорил, что «идет молиться богам и божкам»[235]. Иконы, висящие в красном углу, именовались «боги», где наряду с христианскими священными изображениями, можно было встретить предметы отнюдь не христианского культа, включая изваяние Нила Столбенского, одетого в сарафан из цветных тряпочек (!)[236]. Перед иконами, как перед идолами, на коленях произносили заговоры[237]

. В сознании белоруса причудливо переплетались пережитки древних тотемических культов, восходящих еще к эпохе неолита и бронзы (культ медведя, змеи, коня, растений и т. д.), с пережитками культов предхристианской поры[238].

Как показывает белорусская этнография, языческие верования славянских племен Северной Белоруссии делились в основном, как и у прочих восточных славян, на поклонение природе и поклонение предкам. В первом, естественно, наибольшего развития достиг аграрный культ, связанный с урожаем. Кратко его охарактеризуем.

Календарь славянина северо-западных областей начинался с зимних коляд. Дореволюционный белорус, часто не осведомленный в названиях месяцев, твердо знал, что «от коляд до благовещения — 12 недель, до Юрия — шестнадцать, до Миколы двадцать, до Купалы — двадцать шесть и от купалы до коляд — тоже двадцать шесть[239]. Игры, распространенные на коляду, начинались 24 декабря, т. е. в день рождественского сочельника, были тесно связаны с пожеланием хорошего урожая и сохраняли много остатков языческой древности. Так, буйная игра «женитьба Те-решки», распространенная в наиболее «безнравственном» виде в части бывшей Витебской, Минской; и Виленской губерниях[240]

, была, очевидно, одним из отдаленных отголосков языческих «игрищ между селами». Так называемые весновые (весенние) песни были позднее приурочены к Сорокам (дню сорока мучеников Севастийских — 9 (22) марта), их продолжали петь весь великий пост. В конце XIX в. старики еще помнили пережитки обрядовых игр, которыми некогда сопровождалось «выкликание» весны[241]. Особенно много языческого сохранилось в песнях, так называемых волочебных, которые в христианскую эпоху были приурочены к пасхе. Нигде в белорусских песнях прошлого не отводилось столь почетного места земледельческому труду, как здесь. В них «… нет ничего такого, что указывало бы на христианское значение праздника пасхи», — писал Е. А. Богданович. — «А в некоторых местах волочебников вообще называют ралешниками (от ралля

— пахота), т. е. певцами земледелия»[242].

Всякое дело, которое начинал славянин-язычник, он связывал с определенными обрядами; в XIX в. в Северной Белоруссии, например, готовясь пахать, хозяин должен был выйти с хлебом и солью[243]. Когда после сева урожай поручался солнцу, в языческой деревне устраивались, видимо, особые игрища, посвященные богу солнца Яриле, олицетворяемому в XIX в. девушкой в белом на белом коне, вокруг которой водили особые хороводы[244]. Описание этнографами XIX в. празднества Купалы (в ночь с 23 на 24 июня) в Борисовском, Лепельском и Велижском уездах, где это общеславянское торжество сохранилось в наиболее нетронутой форме, воскрешает яркую картину славянского языческого праздника, посвященного солнцу. Здесь и необычайно реалистичный символ солнца — пылающее колесо на воткнутом длинном жерде, и хороводы с языческими песнями, и очистительные прыганья через костер, и священное блюдо — яичница-глазунья, и игры и, наконец, обряд умыкания невест, ожесточавший некогда летописца[245]

. Жатва снова связывалась в представлении язычника с солнечным культом. В первый день жатвы крестьянки Себежского у., выйдя в поле и повернувшись к солнцу, молились (!)[246]. Получив урожай, в помощи бога солнца нуждались значительно меньше, поэтому благодарственные обряды, обращенные к божеству, давшему урожай, распространены были в языческой древности только в день окончания жатвы (на дажинки)[247].

Последующие месяцы до зимних коляд сохранили у белоруса мало интересного. Постепенное увядание природы отразилось лишь в повсеместно отмечаемом празднике предков дзядов, но останавливаться на этом мы не имеем возможности.