Половодье. Книга первая

— Плохо стал видеть, — глухо ответил Захар. — Плохо.

— Ты откуда это ехал ни свет ни заря? А?

— В Галчиху обернулся… В Галчиху. А ты кто таков? Чей будешь?

— Я?.. Поди, Петруху Горбаня знаешь?

— Петруху?.. Слышал, любезный. Слышал. Оно ить как не знать, коли в одном селе. Я тебя ишшо малым помню. А касательно всего прочего, так нечистый попутал. Стар стал. Из ума выжил. Пощади, Петрованушка…

— Успокойся. Не трону, — медленно проговорил Петруха, утирая лицо широкой ладонью. — Однако брось шутить наперед. Где был ночью? У Семисосенок?

— Там… Винюсь, Петруша… Винюсь… Винюсь… — Захарово сердце снова набирало разбег. Бросило в жар.

— Запомни, Федосеевич: голый, что святой — беды не боится. А если б тебя с ружьем повстречали, не ушел бы. Хлопцы бьют метко. Нет тебе расчета вражду иметь с нами.

— Нету. Никак нету, Петруша. Все понимаю. Все…

— Некогда мне. Поди, за милицией в волость послали? — Петруха испытующе посмотрел на мельника.

— Не я… не я посылал, хоша и племяш Ванька поехал, — ответил Захар, цепляясь руками за косяки двери. — Перед тобой я, как на духу. Винюсь.

— Вот видишь, какой ты есть гад, Федосеевич? С тобой подобру-поздорову, а ты вон что замыслил.

— Каюсь, Петрованушка. Не я один. И другие…

— Знаю. Так как же быть с деньгами? Они нам к спеху нужны. Не бойся. Отдадим, когда власть народную установим, если с контрой водиться не будешь. Понял?

— Все понимаю. Если требоваится… Я сейчас… Не задержу, Петруша.

Захар попятился в горницу. Петруха пошел за ним. Увидел берданку, разрядил ее, деловито осведомился:

— Есть еще патроны?

— Есть. Как не быть. Все забирай, милок, все. Вон, значит, патронташ на стенке. Там десятка полтора, не мене. Только потом возверни берданку… Возверни.

Захар достал из сундука пачку, отсчитал тысячу рублей, прибавил еще два — три кредитных билета. Сказал, осмелев немного:

— Вы б к Степану Перфильевичу подступились. У него, чай, поболе взять можно. Богат купец! Не нам чета! Ух, богат!

— Возьмем и у него, — Петруха забрал деньги, патроны и вместе с хозяином вышел на крыльцо. Еще лил дождь. Пузырились лужи. Демка рыл канавы для стока воды.

— О записке и о том, что приходил к тебе, лучше молчать, чтобы неприятностей не было, — просто сказал на прощание гость. — Сам понимаешь: власть теперешняя шаткая. Нету у нее крепости. Полетит она. А мы все помним: и доброе, и плохое.

И не спеша ушел в непогодь, нахлобучив на глаза папаху.

— Расписочку бы получить. Чтоб потом не обошли с расчетом, — крикнул с крыльца мельник.

— Отдадим и так… не бойся, — донеслось от ворот.

— Ты пустил? — спросил Захар у Демки, кивнув в сторону Петрухи.

— Я.

— А ты знаешь его, дурья твоя голова?

— Он ничо не говорил. Тока говорит: на собак цыкни. Я и цыкнул, — улыбаясь, ответил Демка.

— Ладно, — Захар Федосеевич махнул рукой и пошел в дом. Дышалось легче, будто гора с плеч свалилась. Потянуло ко сну.

Разведрилось, солнце поднималось к полудню, когда Ванька привел в село милицию. На поимку кустарей приехали двадцать пять человек во главе с начальником отряда Марышкиным.

Порыскав в окрестностях Покровского, милиционеры возвратились в волость ни с чем. О своей встрече с Петрухой Горбанем Захар Федосеевич умолчал.

9

От неминуемой гибели спас Романа старый Гузырь. Допоздна засиделся он у пожарки, а затем подался в церковную сторожку, где отец Василий и дьякон Порфишка резались в карты. Играли отчаянно.

— Один бог без лукавых помыслов! — сказал поп, ткнув указательным пальцем в потолок. — Ненависть возбуждает раздоры, но любовь покрывает грехи.

— Верно, паря. Грех сладок, человек падок, — ответил Гузырь, присаживаясь. — Малому мамкино молоко пользительно, старому — самогонка. Опять же, значится, и карты, ежели не об заклад.

Отцу Василию не везло. В который раз он сулился налепить на широченное плечо Порфишки шестерку, и все проигрывал. Попробовал подтасовать себе при сдаче двух тузов, но был уличен и пристыжен.

— Креста на тебе нет, батюшка, — мягко выговаривал дьякон. — За такую фальшь благородные рыло бьют.

Поп промолчал. Однако, когда было сыграно еще несколько партий, не выдержал проповеди Порфишкиной. Взбунтовался, полез в драку.

Гузырь оставил служителей церкви, как только в дело пошли кулаки и отец Василий применил недозволенный в полюбовной потасовке прием: сунул дьякону под ложечку, отчего Порфишка захватал ртом воздух, словно выброшенный на берег карась, и по стенке тихонько сполз на пол.

С крыльца сторожки Гузырь заметил посреди улицы людей, которые вдруг бросились наутек. Старик смекнул: неладное дело.

Роман лежал вниз лицом. При неярком свете луны, нырнувшей в тучу, вокруг головы была видна черная лужица крови. Будто дегтем залиты шея и рубашка. Левая рука по локоть ушла в песок. Казалось, человек боялся, что его оторвут от земли.

— Караул, люди добрые! Человек убитый! — закричал Гузырь.

Но на улице — ни души. Село спит. И никому нет дела до чужого горя. Постучать — и то не враз откроют.

— Караул!!

Только эхо проворчало за кладбищем. Бор и тот, кажется, сердился, что тревожат его покой.

Дед осторожно перевернул человека на спину и ахнул: