Половодье. Книга первая

— Кто такие? — спросил ехавший впереди отряда человек в потертой кожаной тужурке. Его утомленные, грустные глаза ощупывали кустарей. Нетрудно было догадаться, что это и есть командир. На его груди алела приколотая к тужурке лента.

— Крестьяне из Покровского, — ответил Петруха.

— По какому делу?

— Да вот знать желательно, что за отряд? Может, из земляков кто встретится? Из деревенских.

— Мы шахтеры. В селе нет белых?

— Шахтеры? Это вы в горах дрались? — не вытерпел Мефодьев.

— Мы. А что?

— Так вот, значит… Мы тоже за советскую власть. Только немного нас.

Люди повскакивали с подвод и окружили кустарей. Здоровенный детина в потертом бушлате, обвешанный пулеметными лентами и бутылочными цинковыми бомбами, обратился к Петрухе:

— Флотский? По тельняшке вижу. Откуда?

— Балтика!

— А я с Черного. С «Ростислава». У нас больше оттуда. Однако и балтийцы есть. Кто с Балтики, братишки? Подходи!

Из толпы вынырнул краснощекий, с выбившимися из-под бескозырки рыжими кудряшками матрос.

— Сенька Каральчиков. С линкора «Слава», — представился он. — Знаешь нашу посудину?

— Как не знать! — радостно ответил Петруха. — Я одно время на «Петропавловске» плавал. Всегда рядом на рейде стояли.

— И не примечал меня?

— Разве всех упомнишь!

— Да меня сам командующий флотом гальюн заставлял чистить. А вообще-то я приметный. У нас, на «Славе», еще четверо было рыжих, и все потемнее. Потому меня ни с кем не путали. Чуть выходим на рандеву с другой посудиной, уже кричат: «Здорово, Сенька!»

— Коли и вы за Советы, давайте знакомиться, — проговорил человек в кожанке, подавая руку Мефодьеву. — Я Петр Ухов, командир сводных отрядов повстанцев. А там, — он кивнул на первую подводу, — мой помощник, Михаил Русов. Убит… Сегодня ночью.

Минут через десять — пятнадцать колонна снова тронулась в путь. Подъехали на телеге Зацепа, Волошенко и Банкин. Между кустарями и уховцами завязалась беседа. Знакомились, угощали друг друга табаком.

Петруха и Мефодьев пристроились к командиру. Ухов рассказал, что его отряд был сформирован из шахтеров в начале лета, воевал против белых и чехов. Потом красноармейцы двинулись к Вспольску, да по пути узнали, что и здесь Совет разгромлен. Ухов решил пробиваться к Омску и у села Мостового встретился с отрядом анархистов Михаила Русова.

— Хотели мы к российскому фронту прорваться, — рассказывал Ухов. — Да белые навалились на нас. Пришлось дать бой. А сейчас идем в горы, чтобы через Монголию соединиться с Туркестанской Красной Армией. В Воскресенке вчера еще с одним белогвардейским полком повстречались, что хотел отрезать путь к Касмалинскому бору. Потрепали его так, что на преследование не решился. Вот, пожалуй, и все.

Солнце поднималось над бором большое, горячее. Для покровчан начинался обычный трудовой день. По улицам проезжали телеги, скакали конные. Ермолай выводил стадо к Назьмам, пощелкивая сыромятным бичом.

В это время с приспущенным знаменем, уставший от ночного боя и беспрерывного движения на подводах красноармейский отряд Петра Ухова входил в село.

33

Площадь казалась муравейником. Даже в самые богатые ярмарки никогда здесь не было такого скопления людей, лошадей и подвод. Красноармейцы не становились на отдых по дворам, а тут же разводили костры, кипятили чай, варили супы и каши, рассказывали покровчанам события минувшей ночи.

— Мы их, мать их в душу, из двух пулеметов, а они нас изо всех десяти.

— Не выдержали сволочи, в штаны пустили, когда мы в атаку кинулись. Полундра!

— Эх, командира жалко, братва. Амба нашему Мишке Русову. Какого человека ухлопали, курвы!

— Как еще жалко Мишу! Можно было бы, грудью б его закрыл.

— Не судьба, видно!

На телегах стонали раненые. Чернявый коренастый матрос, весь в бинтах, хрипел и выплевывал на песок алые сгустки крови.

— Держись, Касатик! — уговаривал его матрос с «Ростислава».

— Вы ему шинелку подстелите, чтоб помягче было, — советовала Пелагея Солодова, которая пришла сюда с целой оравой ребятишек.

— Надо тебе шинелку, Касатик? А?

Перевязанный холщовыми бинтами матрос покачал головой, еще раз выхаркнул кровь и попросил:

— Дай покурить. — Голос Касатика прозвучал глухо, чуть слышно.

— Вот чего ему требуется, — говорил приятель раненого, заворачивая желтыми пальцами толстую папироску. — Касатик не привык к нежностям. Без шинели обойдется. Так выживет и еще не одному буржую горло перервет. Правду я толкую? А?

Касатик плавно кивнул головой, словно поклонился собравшимся. И закурил взахлеб, с разливистым свистом и бульканьем в простреленной груди.

В улицы и переулки угрожающе смотрели вороненые стволы пулеметов. Рядом, разбросившись на теплом песке, спали утомленные боями чумазые пулеметчики.

Говор сотен людей временами покрывали вскрики и причитания. Это звонкоголосые бабы и девки оплакивали погибшего помощника командира. Он лежал на телеге в побуревшей от крови гимнастерке, молодой, красивый. Легкий ветерок игрался светлым чубом.

— Сколько лет-то ему? — спрашивали любопытные Ухова, не сводившего глаз с белого, застывшего навеки лица.

— Двадцать… Двадцать лет, — задумчиво отвечал Ухов.

— Совсем молодой!