Польский театр Катастрофы

Почему судья израильского суда превратился в Джокера, «шизофренического клоуна, лишенного эмпатии»? Варликовский как будто прибегает к запрещенному приему: атакует символику чужой культуры, более того — насмехается над ней. Стоит оценить смелость этой пародии, потому что осмеянным предстает ритуал не «наш» и в то же время церемония, обладающая огромным политическим значением не только для государства Израиль. Ведь Варликовский в то же время атакует и сам институт «Праведников…», которым столь злоупотребляли и злоупотребляют в Польше, как во времена ПНР, так и после политических перемен 1989 года, — ведь институт «Праведников…» оправдывает компульсивное подчеркивание на каждом шагу заслуг поляков в деле спасения евреев. Дело усложнится еще больше, если мы отдадим себе отчет, что создатель «(А)поллонии» пусть и компрометирует сам ритуал, но не собирается компрометировать то событие, которое разыгрывается в его рамках. Но, возможно, Варликовский хотел не столько осмеять ритуал, сколько радикальным образом раскрыть его символическую неэффективность, слабость. Ведь этот неработающий ритуал обусловливает событие, обладающее огромной эмоциональной силой: нечто ускользает тут из-под контроля. Символическая «слабость» ритуала усиливает драматизм события: оно уже не находит подпорок ни в какой символической системе, которая стабилизировала бы его драматургию и придавала бы ему смысл. Джокер так анонсирует то, что будет здесь происходить: «А теперь, наконец, случится невозможное. Выходящее за границы воображения»[984]

.

Встречаются: сын Аполонии Славек, спасенная Аполонией Ривка, а также ее внук Хаим, который обратился к суду с ходатайством о присуждении Махчинской звания «Праведника…». События прошлого (спасение Ривки, смерть Аполонии) циркулируют между ними, для каждого из них означают что-то свое. Каждое слово в этом раскладе сценических персонажей грозит взрывом недоразумений, трогательное граничит с агрессивным, эмпатия с враждебностью или отчуждением. Внук не понимает, почему столь важным был факт пришивания мехового воротника к пальто Ривки, которая во время войны отправляется в путешествие в Варшаву. Он считает, что это несущественная для всей истории деталь, ненужное усложнение в рассказе о давным-давно произошедших события. Ривка же обижается, когда Славек называет скрывавшихся в их доме евреев «странными людьми», она чувствительна к тому, каким образом поляк говорит о евреях. Славек в свою очередь раздражается, что Ривка в своем рассказе подчеркивает близость между Аполонией и немецким офицером, боясь, что обнаружится столь болезненная для него правда. Ривка с иронией цитирует слова Аполонии о «хорошем виде»[985]

, который не должен «пропасть зазря», — как если бы хотела разоблачить недобрые намерения человека, которому обязана спасением. По мнению Ривки, ее внук Хаим ничего не понимает в прошлом, поскольку его шокирует и оскорбляет рассказ о том, как находившиеся в укрытии евреи вынуждены были удушить плачущего младенца. Сама она, в свою очередь, не хочет понять той боли, с какой Славек рассказывает о смерти своей матери, этот рассказ она интерпретирует как эмоциональный шантаж: «Я должна перед Вами извиниться? Раз я выжила?»[986]

Сила воздействия, заложенная Варликовским, очень мощная: в этой сцене герои говорят тем языком, который оставила после себя Катастрофа.