Полуночное солнце

Простись со своим очагом, пастух!Отец твой мертв…Брат твой мертв…Стрелы местью своей заостри,Лук натяни,Чтобы он звучалСмертью для русских!Пусть твое сердце не меркнет вовек,Если ты человек!Вперед! Пусть поет

Лишь о мести копье.Отец твой мертв…Брат твой мертв…И счастье готово к смерти.Так вперед!Простись со своим очагом, пастух!И помни о мести…

Когда молва докатилась до стойбища Тэйрэко, князь помрачнел и собрал свои стада.

— Гоните на остров Вайгач, — сказал он пастухам, а шаману — жениху Нанук — посоветовал выбрать другую жену, ибо его дочь будет женой воеводы Тайшина.

— А твоя шкура будет натянута на мой бубен, — сказал шаман и всю ночь призывал смерть на голову Тэйрэко.

Тэйрэко, напуганный этим, взял свое слово обратно и, помирившись с шаманом, угостил его веселящей водой. В воду он насыпал какой-то соли, и шаман уснул так крепко, что больше уже не просыпался.

Пастухи удивились этому и, разглядывая желтую пену, ползущую сквозь стиснутый рот шамана, говорили:

— Худой шаман. Сам себя от смерти не мог спасти. Слабый, верно, а мы верили ему, думали, что его бубен сильнее бубнов всех тадибеев нашей тундры.

22

Нагрузив нарты шкурами песцов и лисиц, Тэйрэко вместе с Нанук уехал в Обдорск. За две недели пути он ни разу не останавливался в стойбищах. Он далеко объезжал их и ночевал в «куропачьем чуме», зарывшись в снег спиной к дочери.

Нанук давно уже потеряла веселый блеск своих черных глаз, и чем ближе подъезжал отец к стойбищу русских, тем чаще она плакала.

— За воеводой будешь жить как царица, — убеждал ее Тэйрэко.

Задолго до поездки Тэйрэко узнал, что воевода вдовец, и теперь был уверен, что его дочь будет достойной девушкой ему в жены. Но Нанук плакала. Она боязливо вглядывалась в горизонт, а за два дня пути до Обдорска даже попыталась бежать.

— Глупая, — сказал Тэйрэко, постегав ее тынзеем, — поедет воевода к своему царю, и тот возьмет тебя от воеводы. Будешь над всеми землями главная баба — царица. Все тебя будут бояться, а я стану обдорским воеводой.

— Не хочу я быть царицей, — сказала Нанук.

Но Тэйрэко погрозил ей тынзеем, и она замолчала.

Прижимаясь к спине отца, она со страхом следила за тем, как ключарь открывает ворота крепостцы, как стрельцы с любопытством рассматривают ее.

— Мне наибольшего князя здешнего надо, — говорит Тэйрэко и, отвязав пушнину, идет за дьяком в маленький домик, выстроенный на месте сгоревшего старого приказа.

— Подождите-ка тут, — говорит стрелец и входит в приказ. Вскоре он возвращается: — Нетутки. В застенке вора пытает. Идем туда.

Тэйрэко, зябко ежась, хватает руку Нанук и идет за стрельцом. Рядом с полуобгоревшей церквушкой Сергия Радонежского он видит каменный дом с чугунными решетками на окнах.

— Туточка подожди, — говорит стрелец.

Дикий крик, слышный оттуда, передергивает лицо Тэйрэко. Он бледнеет и озирается.

— А ты не бойся, — говорит стрелец, — приобвыкнешь.

И, оставив Тэйрэко и Нанук, входит в застенок.

— Ты будешь женой самого грозного воеводы на земле, — уже неуверенно произнес Тэйрэко и на цыпочках подошел к решетчатому окну застенка.

Он долго смотрел в окно, но подошла Нанук, и он быстро обернулся; ноги его дрожали, а губы кривились в страхе. Блуждающим взглядом окинул дочь.

— Ты не будешь женой воеводы, — сказал он тихо и, резко схватив за руку дочь, потащил ее от застенка.

Нанук вырвалась и подбежала к окну.

— Пани! — крикнула она. — Пани…

Схватившись руками за решетку, она постояла несколько мгновений и, точно обессилев, сползла наземь.

23

Исай и Таули стали жить на берегу озера, среди густого низкого сосняка, у старика Окатетто.

В ясные дни они втроем выходили на опушку леса и долго смотрели на юго-запад. В жемчужной дымке мороза темно-синим пятном чернело стойбище русских — Обдорск. Сожженный наполовину, он отстраивался вновь. С колоколенок, полгода молчавших, сначала робко, а потом все увереннее и грознее неслись по ветру медно-серебряные звуки. У новых стен острога появились стрельцы, они еще боялись далеко отойти от ворот.

Ночами Таули обходил город, и угрюмая тоска отягощала его сердце. Он возвращался к старику, помогал ему собирать сушняк и вместе с Исаем чинил его рыболовные снасти.

Чум старика был тесен и убог. Исай забросал его хвойными ветками и снегом. В чуме стало тепло и уютно, но старого Окатетто это не радовало и не веселило. Неулыбчивый и молчаливый, уходил он на рыбную ловлю, приносил в лукошке пелядь, чиру, нельму и по-прежнему молчаливо варил ее, чинил снасти и не улыбался.

Ненависть и горе сдружили его с Таули. Вместе с ним одним из последних покидал Окатетто стойбище русских, но там осталась его старуха, и он, всю жизнь бивший ее, теперь тосковал по ней.