Полупрозрачный палимпсест

…Такъ день за днемъ: то побираясьВъ глухомъ селе какомъ-нибудь,То снова лесомъ пробираясь,Онъ держитъ свой безвестный путь.Рысь желтыхъ глазъ съ него не сводитъ;Его почуявъ, вепрь уходитъ

Въ тайгу. На ели вранъ сидитъ,И внизъ на путника глядитъ.Порою изъ речныхъ камышинъВдругъ съ крикомъ выпорхнетъ куликъ,И уносясь, слабеетъ крикъ…И снова тихо, только слышенъ

Лягушекъ хоръ, да скрыпъ стволовъ,Да отдаленный вой волковъ…А ночью снится: онъ въ богатойИ яркой зале, смолкшей вдругъ —Подобно лилiи крылатой,Колеблясь, входитъ Лалла-Рукъ.

И надъ поникшею толпоюСiяетъ царственной главою,И тихо вьется и скользитъЗвезда-Харита межъ Харитъ.И взоры всехъ родовъ и званiйСтремятся, ревностью горя,

То на нее, то на Царя…Но чьихъ-то сдержанныхъ рыданiйВсе ближе раздается звукъ —Ночь. Месяцъ. Ни души вокругъ.

Наконец он медленно и с большой тщательностью положил назад и рукопись, и маску, запер оба замка, осторожно поставил рядом с собой у ножки кресла и впал в глубокую задумчивость.

Прошло еще минут сорок, и Мите показалось, что Николай Львович бормочет во сне. Он опять подошел близко и наклонился. Глаза дяди были открыты и смотрели прямо и ясно. «Зачем я тут, нонсенс, он не умирает вовсе; прозевал аэроплан, завтра служить…» «Нонсенс», – повторил он вполголоса. Дядя невнятно отозвался. «Что, дядя Коля? Позвать сестру?» – «Вздор, – тихо сказал больной, – не „нонсенс“… „вздор“ надо говорить… „безлепица“…» Он замолчал, потом опять забормотал, и Мите послышалось что-то вроде «одну» или «ко дну»; он переспросил и, еще ниже наклонившись, разобрал: «…отходную». – «Что вы?» – «Отход-ную читай, я… отхожу». – «Вам плохо? Я позову кого-нибудь, сестру…» – «Читай, не зови никого…» – «Но я не иерей… и у меня нет… не позвать ли священника из греческого?» – «Не нужно, поздно… читай… что-нибудь…»