Полынь

Мария Кузьминична и Шура ушли на двор по хозяйству. Иван, сняв сапоги, ходил босой по щелястым половицам — отдыхал. День пестрел перед глазами своими диковинными происшествиями. Хорошее утвердил, семена помог спасти. А возможно, какую-то частицу веры вдохнул в людей, отчаявшихся и голодных. Россия терпела много, но такой беды, видать, еще не выпадало на ее долю…

Прошла с охапкой дров Шура, сказав на ходу:

— Погоди, сейчас картошки наварим.

Сложив осторожно дрова около печи, торопливо ушла за занавеску и вдруг закричала там жутким, надорванным голосом:

— Ребенок кончается!

Иван пробормотал:

— Ты что?

— До него, глянь, дотронуться нельзя, весь горит, — ухом прижалась к ротику, оторвалась бледная, ожесточившаяся. — Что же делать? — Опять припала, слушая дыхание.

Ребенок с закаченными глазами часто, раскрытым ртом дышал — был слышен легкий хрип. Шура выпрямилась, лицо ее дрожало, под ресницами нехорошо чернели зрачки.

— Что ты торчишь как пень!

Прыгающей ногой Иван ловил сапог, голенище скручивалось трубкой, нога тыкалась в половицу, не попадая.

— А, черт!

Вбежала, услышав крики, испуганная Мария Кузьминична. Иван гаркнул на всю хату:

— Доктор близко есть?

— В Матвеевке. Километра четыре будет. Прямо вон по дороге.

Шинель натягивал на ходу, в сенях опрокинул ведро с водой, вылетел в проулок. Митька пустился следом. На повороте Иван обернул страшное свое лицо, крикнул: «Назад!» — и ускорил бег.

Навстречу волоклись низкие рваные тучи; накрапывал мелкий дождь. Грязной волчьей шерстью клубились вдалеке над лесом сумерки.

XIX

Белая от наледи дорога змеисто забирала вправо, там обрывалась в черном трясучем омуте. Сбоку, воткнутый в клекотную глубину, поплавком играл прут. Быстрым течением несло трухлявые коряжины, клочья травы, тележное колесо без втулки — оно крутилось, точно юла, пущенная сильной рукой. На нем жался зайчонок, очумевший от страха.

Клочья сизой пены лизнули сапоги. Прикинув глазом, куда может заворачивать дорога в том месте, где пропадала — ближе ли к ракитовым кустам или, наоборот, в сторону одинокой ели, — Иван несмело пошел. Подошвы скользили по отточенному льду, но вода еще не доставала через голенища, и это успокаивало.

Митьке через спину крикнул:

— Не смей идти!

Тот мотался около воды, что-то вопил, набегавший справа ветер сносил крики.

Льдистая дорога подвела к тому месту, где издали был виден обрыв, — дальше рябила сплошь вода, кипела темными застругами. От нее тек седой пар.

«Не могла же она пропасть». Иван пощупал ногой — вода; повел левее — уперлась в твердое; шагнул — и тотчас обжигающий холод пронизал все тело, в глазах знойко сверкнули искры, ледяная стужа остановила дыхание. Шинель, враз намякнув, потащила книзу. На миг увидел почему-то разрезанное пополам, удлиненное солнце — неслось прямо на него, как две красные мины. «Конец… отыгрался!»

Руками и коленями оттолкнув режущую холодом воду от себя, сцепив зубы, зверея, прошептал: «Врешь, собака!»

Ноги начала сводить судорога, но руки гребли, слушались; он протащился метра четыре в сторону, повернул, глаза слипались в какую-то прозрачную сосульку… Он все шептал: «Врешь, врешь!..»

Солнце опускалось в лиловый туман.

Колени наконец ткнулись в твердое, руками обхватил стеклянный горбыль, ушедший под воду, нащупал дорогу, глянул назад словно сквозь пленку: маленькая фигурка Митьки троилась в глазах — близко к страшному месту.

Иван крикнул:

— Назад! Убью!

Митька повернул обратно.

На той стороне разлива Иван оглянулся. Мальчишки уже не было видно, кругом мутнело и дымилось сплошное половодье.

Оранжевую полоску заката гасили сумерки. Издалека наплывал в уши малиновый звон, рассыпался, нарастал заново. Ладонями растер лицо: звон отдалился, угас, и тогда в пустой тишине он слышал глухой и слитный шорох воды. Он побежал. Показались темные избы. Кое-где светляками шевелились огни. Добежав до первой хаты, ввалился в тепло, спросил про доктора. Ему указали на новую хату — рядом, через дорогу. Постучал, пнул дверь, открылась — вошел.

В тесной комнате стояли шкаф с книгами, стол, кровать. В печи весело потрескивали поленья, по стенам пугливо дрожали красные блики. Молодая, высокая, в черной кофте женщина глянула на Ивана хмуро и косо, ничего не спрашивая, неохотно пошла звать мужа за перегородку.

Кругленький, в очках, в бурках и фуфайке, вошел доктор неопределенных лет, в тонких белых пальцах крутил шелестящую ленту стружки, подслеповато щурился.

— Дежурство я сдал, — сказал он уныло, предупреждая дальнейший разговор.

Иван сказал тихо:

— Умирает ребенок!

— Где? — тем же голосом спросил доктор.

— В Больших Курылях.

Доктор снял фуфайку, открыл в углу ящичек, достал бутылку и налил стопку.

— Выпейте, это спирт, вы весь дрожите, — пощупал рукой его лоб, опять полез в ящик, дал таблетку. — Не мешало бы вам смерить температуру.

— К дьяволу! Умирает мой пацан, понятно?!

Доктор возмущенно сел на табуретку, ища взглядом поддержки у жены. Сказал не очень уверенно:

— Слушайте, около Курылей, говорят, затоплена дорога.

— Это не жизнь, это ужас, — сказала женщина незлым голосом.