— А разве ей можно? У нас же все трефное, — вмешалась Хелена, снимая облепленную снегом одежду.
— Трефное? Ах да. В Варшаве полно евреев… Помню, наш связной ел свинину… Пусть пани присядет, вот стул. Позволите снять с вас рукавицы?
— Да, прояви галантность, — отозвалась Хелена. — А где Фелиция? Сейчас чего-нибудь принесу. Молока вам можно, нет?
Мирьям-Либа не ответила. Хелена вышла, а Люциан, склонившись к Мирьям-Либе, снял с нее рукавицы.
— Пани замерзла. Совсем. Какие холодные ручки, Иисус Мария!
Он взял руки Мирьям-Либы в свои и стал тереть их, чтобы согреть. Он склонился над ней, от него пахло вишневкой и еще чем-то мужским, чужим и незнакомым. Мирьям-Либа понимала: если бы она не закоченела от холода, то умерла бы со стыда. Платье и чулки промокли, она чувствовала, как у нее покалывает в сердце и в кончиках пальцев.
— Пусть пани немножко выпьет! Вишневка ведь кошерная.
Он налил ей полстаканчика, Мирьям-Либа приняла вино негнущимися пальцами. Хотела что-нибудь сказать, но не могла найти слов. Сделала глоток. Она сама не знала, кошерное вино или нет.
— Пусть пани снимет башмачки!
— Нет, нет! Что вы!
— До чего же пани стеснительная! В лесах, когда мы сражались, пришлось отбросить стыд. Сначала неприятно, но потом привыкаешь…
— Можно что-нибудь подстелить? А то капает на пол…
— Не беспокойтесь. Что такое снег? Вода. Я думал вчера, что вы придете. Странная ситуация. Нельзя ни остаться, ни уйти. Деньги нужны, и с родителями все-таки хочу повидаться. Решил перейти границу, но не представляю как. Мне говорили, есть такое местечко, Ойцув, там можно найти проводника. Как бы узнать, где это? В доме ни одной карты.
— У моего зятя есть карты.
— Какие у него? Прямиком к границе ехать нельзя. Надо окольными путями, через разные местечки. На почтовых опасно, ямщики сдадут жандармам. Хелена много рассказывала про вас. Выпейте. Вы так бледны!
— Спасибо.
— Мать сохранила мои вещи. Только башмаки немного жмут. Вот, побрился, теперь опять молодой. Странно, как борода давит на душу. А вы хотя бы знаете, что вы красавица?
Мирьям-Либа опустила глаза.
— Пусть пани простит меня за мои слова. Я совершенно огрубел. Так сказать, растерял манеры. Отец, я слышал, тоже опустился. В этой трагической борьбе нас всех изрядно поломало. Многие начали искать утешение в алкоголе. Я тоже пью, но я все-таки не пьяница. Другие ударились в мистицизм. Нас гнали, как овец на убой. Мы все знали, что идем на верную смерть. Добровольно, так сказать, принесли себя в жертву. Особенно женщины… Есть народы, которым нравится проливать кровь, а у поляков это вообще страсть. Их бьют, а им все мало… Все наши вожди попали в западню… У меня одно желание: все забыть. В Варшаве начал забывать, но тут все возвращается. Что вы так грустно смотрите? Должно быть, у вас прекрасная душа…
Мирьям-Либа вздрогнула, холодок быстро пробежал по спине.
— Зачем пан граф смеется?
— Отнюдь нет. Я говорю серьезно. Я лежал на дне, а теперь мне кажется, что я парю в облаках. Знаете, я немного выпил для куражу. У вас есть молодой человек?
— Нет.
— В кого вы превратитесь в этом Ямполе? Могу я вам кое-что сказать? Всю дорогу я молился. Вы же верите в Бога?
— Да.
— Я молился и, как только вас увидел, понял, что Бог услышал мои молитвы. Вам такое знакомо?
— Да.
— У меня у самого в голове не укладывается. — Люциан приблизился к ней вплотную. Открылась дверь, вошла Хелена с кувшином в руках.
— Уже флиртуешь с ней? Берегитесь, Марьям, он ужасный донжуан!..
Глава XII
1