Помнишь, не забудешь

Помнишь,  милая,  не  забудешь? Эту тесную, угрюмую квартирку, Иринушка милая, не забудешь?

Как забыть! Не забудешь. И хочешь забыть, да не забудешь.

Полусгнившее  крыльцо гнулось набок. Балясины перил пообломались, упали иные, кто-то сжег их в печке.

Старая крыша дала течь. Подстилали на чердак тряпки какие-то, корыто ставили, — а все же иногда и в комнате капало с потолка.

Доски  пола  шатались под ногами и скрипели жалобно и противно. От окон дуло.  В  одном из окон разбитое пополам стекло было склеено замазкою, чтобы не вставлять нового.

— Некрасиво, Иринушка, — говорил Николай Алексеевич. — Купим новое.

— Некрасиво, да спасибо, — отвечала Иринушка.

И смеялась.

Милая  Иринушка!  Хоть  бы раз ты его упрекнула! Хоть бы словечко укора ему  или  судьбе  промолвила когда-нибудь! Хоть бы заплакала когда, хоть бы, плача, пожаловалась, пороптала бы хоть немножко!

Никогда,  ни  разу  не  видел  Николай  Алексеевич Иринушкиных слез, не слышал ее жалоб и ропота, никогда!

VI

Был  вечер.  Усталые  оба,  они  сидели  у стола, при свете керосиновой лампы,  прикрытой  зеленым  стеклянным  абажуром.  На вязаной белой скатерти лежала раскрытая книга. Иринушка читала вслух, Николай Алексеевич слушал.

Он  смотрел  на  склонившуюся  над  книгою  голову,  на ровный пробор в темно-русых   волосах,   слушал   Иринушкин   ровный  голос,  так  отчетливо произносивший  слова  рассказа  о далеком, о чужом. Потом Николай Алексеевич переводил  глаза на зеленый узор обоев, на стул с прямою спинкою, стоявший у стены,  на темную этажерку в углу близ окна, на железную печь в другом углу.

Бедные  предметы  скучного  обихода  с  докучною  ясностью метались в глаза.

Николаю Алексеевичу было грустно.

Иринушка кончила читать, закрыла книгу, сказала:

—    Будет   на   сегодня.   Завтра   дочитаем. 

Посмотрела на Николая Алексеевича, улыбнулась и спросила:

—    Коля,   что  ты  невесел,  голову  повесил? 

Улыбалась, и Николай Алексеевич улыбался ей в ответ, но улыбкою тоскливою, как дождь осенний за коленкоровою шторою, за мокрым окном, на улице, где темно и уныло.

Спрашивала Иринушка:

—   Хочешь,  Коля,  я  для  тебя  буду  танцевать?  Хочешь?

И танцевала, тоненькая, легонькая, едва касаясь жестких досок пола розовыми пальчиками легких босых ног, красивым жестом маленьких рук приподнимая юбочку свою синюю.

Николай Алексеевич улыбался невесело и говорил:

— Милая Иринушка, отчего ты меня никогда не упрекаешь?

Иринушка  поднимала  брови милым движением удивленной маленькой женщины и спрашивала:

— Коля, да за что мне тебя упрекать? Что же ты мне сделал худого?

И говорила:

—   Я  с  тобою  счастлива,  милый  мой Коля, милый!

И, присев к нему на колени, обнимала его жаркими тонкими руками и целовала его нежно и долго.

Николай Алексеевич говорил:

—   Милая  Иринушка, не на радость ты меня полюбила. Я так беден, и тебе со мною так трудно.

—   О,  бедность!  —   беспечно  говорила  Иринушка. — Да разве это такая большая  беда? Разве надо жить в роскошных палатах? Только надо быть веселым и сильным и хотеть счастия.

И  спрашивала  Иринушка  Николая  Алексеевича,  обвив  руками его шею и заглядывая в его грустные глаза своими синими счастливыми глазами:

—   Ты хочешь со мною счастия, Коля? Хочешь? Николай Алексеевич говорил, невесело улыбаясь:

—   Кто  же,  Иринушка, не хочет счастия! Все его хотят.

Иринушка весело говорила:

—   Ну вот, и я хочу, — и уже я счастлива. Я с тобою, Коля милый, больше мне ничего и не надо.

Потом Иринушка задумывалась ненадолго и говорила:

— Надо сохранить в себе волю к жизни, — вот только это надо. Все остальное дастся.

Николай Алексеевич спрашивал:

—   А  ты  знаешь,  Иринушка, как сохранить эту волю?

Иринушка улыбалась уверенно, как озаренная высокою мудростью, и говорила:

—   Знаю.  Чтобы  сохранить волю к жизни, надо питать ее жаждою счастия.

Тогда и жизнь, и счастие будут наши.

Опять  смеялась  Иринушка  радостно  и  громко,  и  плясала  по  тесной комнате,  и  был  весел  на  шатких  досках  пола  легкий  плеск  ее  быстро мелькающих  из-под  синей  юбочки  ног.  И  казалась  она тогда легкою девою высот, сошедшею на землю, чтобы утешить тоскующего в долине бед человека.

Николай  Алексеевич  был  утешен и силы вновь чувствовал в себе великие на труд, на достижения.

VII

Вот и прошли они, эти тяжелые годы.

Иринушка, милая, ты помнишь их? Ты их не забудешь?

Иринушка милая, где ты?

Прошли  тяжелые  годы.  Успокоенная  жизнь  катится  легко  и  мирно. У Николая Алексеевича жена и дети, и весь удобный, обеспеченный обиход.

И  жену Николай Алексеевич любит, и жена его любит. Ему кажется иногда, что  он любит жену за пережитые Иринушкою тяжелые годы. И когда он думает об этом,  он  сам дивится, дивится тому, что он любит эту, вторую, за Иринушкин труд  жизни,  сохраненный  жаждою  счастия.  Счастия,  которое  не  Иринушке улыбнулось.

Не странно ли это! Правда ли, что за одну любит Николай Алексеевич другую?

Да  и  как  же  иначе? «Нельзя любить два раза, — думает иногда Николай Алексеевич. — Кого полюбил однажды, того полюбил навеки».

Но навеки полюбил он Иринушку.