Помутнение

Никакой кирпичной башни за нашим домом не было – я ее придумала. Я тогда везде мысленно пристраивала башенки: средневековые, с зубчиками, любой привычный вид, даже погорелый клуб Фрунзе через дорогу становился лучше, если за ним возвышалась изрядного размера средневековая башня. Я сидела на подоконнике в полной темноте – родители на работе, сестра в садике, а я как бы болею, но уже не совсем – и смотрела на башню за деревьями. Стук в дверь: «Саша, выходи смотреть покойника!» И я натягиваю шубейку из искусственного меха в леопардовых пятнах, потом мы все бежим вдоль моего дома и через дорогу, ведущую от КПП с ракетами к воротам училища, мимо военторга, по протоптанным в снегу тропинкам – в палисадник перед трехэтажкой красного кирпича, все окна темны – кроме одного, с покойником. Там такие же крашенные в желтый стены, как у нас, та же газовая колонка и алоэ на подоконнике, что у нас, и он – висит под лампой, с улицы его отчетливо видно: мы стоим, запрокинув головы в кроликовых шапках на резинке, снег колет голые шеи.

Как и у анонимных алкоголиков, у «взрослых детей» есть книга – Большая красная книга ВДА. Считается, что описанные в ней типичные черты характера в той или иной мере присущи всем «взрослым детям». В них мы узнаем себя – и друг друга. Но необязательно читать Большую красную книгу, чтобы распознать своих. Ты просто знаешь. Потому что у всех нас есть страх людей вообще и авторитетов в частности. Учителей, начальства, литературных критиков. Даже тех, кто тебе, в общем-то, симпатизирует. Они просто умнее и лучше, а ты больше всего на свете боишься оказаться пристыженной. Страх разгневанных людей, страх конфликтов, страх замечаний. Страх, страх, страх. Мы, «взрослые дети», плохо работаем под начальством. Я до сих пор тихо говорю и уменьшаюсь, когда рядом кто-то кричит, а работать смогла, только когда перешла на самозанятость задолго до пандемии. «Ты лентяйка!» – орал на меня начальник с похмельного утра, не забыв нагрузить дизайном каталогов, чтобы не платить настоящему дизайнеру. Я узнала, что вообще-то умею работать и делаю это хорошо, когда мне больше не пришлось с тошнотой и болью в животе каждое утро ездить в офис. Все, что было до, словно срезано, и мое детство тоже – исчезло то, что касалось папы. Я помню его, каким он был в последние годы, когда я только приезжала в гости с детьми и мужем: перед телевизором в своей комнате, безобидным, уже не имеющим надо мной власти, как будто ни его, ни всего остального тоже никогда не было.

Другой Саше три, а мы приехали в Верхние Печёры на день рождения Тохи. Тоха – сын папиного сослуживца дяди Вадима, и мне он нравится. Не нравится-нравится, а просто с ним весело. В последний раз мы отлично провели время – прыгали по его кровати, укутавшись в покрывала, под громкую музыку и кидались мягкими игрушками. Комната Тохи мне как родная, но теперь там было много чужих ребят – тоже каких-то детей каких-то сослуживцев, из-за них комната стала чужой, и Тоха общался в основном с ними. Красивая девочка Настя говорила много и интересно. Она отличалась: могла говорить так, что ее слушали. С ней хотелось дружить и одновременно не видеть больше никогда. Обсуждали кино – все, конечно, смотрели «Санта-Барбару», а Настя любила «Трех мушкетеров». Мы с сестрой тоже любили «Трех мушкетеров»: читали книги, пересматривали фильмы и знали песни оттуда наизусть. Я слушала Настю и злилась. Это было мое, мое, МОЕ, но я побоялась назвать, чтобы не показаться неуместной, и повторила за остальными «Санта-Барбару», а она назвала «Трех мушкетеров» и стала еще больше «не как все». К нам заглянул папа. Встал прямо посередине комнаты и попытался что-то сказать, но у него ничего не получилось. Когда он наконец свалил, Настя очень похоже изобразила его пьяное блеяние и добавила: «Придурок какой-то». Она не знала, что это мой папа.

По домам нас развозил курсант за рулем служебного уазика. По дороге Настя и остальные пели «Пора-пора-порадуемся…». Со стороны могло показаться, что всем ужасно весело.