Понаехавшие (апрель 2008)

Полезная революционная работа быстро превратилась в утомляющий своей монотонностью ритуал. Лева заранее знал, сильно ли задержится поезд, сколько времени потребуется ему на то, чтобы отыскать в толкотне Моссовета очередного курьера, и как будет вздыхать присланный из зоосада грустный пролетарий в кожаном пиджаке, ворочая тяжелые двери вагона-ледника и перетаскивая мешки.

- Долго ж ему так жрать-то, ведь одно страшилище жрет, как вся Красная армия, - всякий раз горько жаловался он.

Но Лева не думал о несправедливости распоряжения, в силу которого нетрудовой хищник объедал сражающийся волжский фронт. С первых же дней жизни на Оружейном его волновал только хозяин пузатого, пыльного дома - потому что хозяин там все-таки был, и он должен был вот-вот возвратиться.

Она показала Леве портрет мужа дня через три, когда ему стало казаться, что они вообще больше не встретятся в большом доме и не разговорятся. Но лучше бы он не смотрел. Офицер на карточке выглядел до того гордым, что в его превосходящей надменности виднелось даже некоторое великодушие, снисхождение сильного. Выражение этой великодушной силы подавило Леву больше, чем вокзальная злоба, больше, чем равнодушие петроградской секретарши или высокомерие университетских докторов.

- Я-то хозяин, а не вселенный по уплотнению, но это ничего, это все пустяки, не стесняйтесь, - словно бы говорил ему этот взгляд.

- Когда вышли все средства, я вынуждена была продавать мебель, - рыжие волосы были аккуратно убраны, и в ее голосе тоже не было ни одной лишней, небрежной ноты. - Но теперь, когда прошли все офицерские регистрации, он вернется, и - она уверенно улыбнулась, - у нас все наладится.

Вернувшись к себе, Лева пытался читать. Открыв «Женщину и социализм» на первом попавшемся месте, он с усилием перевел глаза на лист и прочел:

«Жена сидит дома, и в ней кипит злоба; она должна работать, как вьючное животное, для нее нет ни отдыха, ни передышки; муж все же пользуется, как может, свободой, которую ему, как мужчине, дал случай. Таким образом появляется раздор.»

Из открытых окон на него шел влажный воздух апрельского сада.

Как она сказала? - он приедет, и у нас все наладится. Это он всему здесь хозяин, ему, этому неведомому, властному человеку, принадлежало все - и она сама, и дом этот, да и вся Москва были его собственностью, его родным, изначальным владением, в котором от Левы было только зеленое пальто, Московский Совет с заседающими стариками, ежедневные пятнадцать фунтов говядины, и еще Август Бебель, многословный Бебель, который его обманул.

Он приедет, и у них все наладится: где здесь кипящая злоба, где здесь раздор?

Но самая важная мысль была другая. Она говорила, что вернуться можно, потому что регистрации кончились. Муж должен приехать 16-го - так значит, 15-го днем он пойдет и сообщит об этом.

IV.

Бессилие и растерянность, не покидавшие Леву с самого парохода, исчезли, и целыми днями в уме лихорадочно повторялась одна и та же картина. Днем - допустим, часа в три - он выйдет из дому и дойдет до Скобелевской площади. На пути нужно вспоминать о чем-нибудь постороннем. Подходя, смотреть на саблю в каменной руке генерала. Подъезд, кабинет.

Вы по какому делу? Я хотел бы передать сведения. О чем идет речь? О скрывающемся реакционере. Куда его отправят? Нужно будет заполнить бумагу или достаточно рассказать?

Какой- то частью своего ожесточенного воображения Лева чувствовал, что после того, как эта бумага будет заполнена, случится нечто непоправимое, чего лучше бы не допускать ни в каком случае -но отомстить этому снисходительному выражению лица на фотографии нужно было прямо сейчас, немедленно, и он жалел только о том, что 15-е все никак не наступало, и приходилось снова и снова разыгрывать уничтожающую сцену в уме, вместо того, чтобы уже сдать этого самонадеянного Одиссея советским старикам или кому они скажут. В Нью-Йорке, у метро, Леву вечно хватала полиция. Кто забирает здесь реакционеров, пролетарии с Божедомки? Так пусть заберут. Скормить его льву, наконец, как того требовал Зиновьев.

Ее муж считает, что он хозяин; приедет, она будет любить его, а он станет «налаживать». Нет уж, пусть сидит арестованный, мясо в мешке, о судьбе которого выйдет распоряжение. А ее - арестуют с ним вместе? Верить в это Леве не хотелось, но и не требовалось - дальше того момента, когда он войдет и скажет, воображение не заходило, и думать об этом тоже было нельзя. Дальше просто ничего не было.

Плохо только, что они наверняка заставят сидеть и ждать на диване. Вот если бы сразу сказать и освободиться.

Четырнадцатого апреля, еще до того, как стемнело, к нему постучали.