Пообещай

Эмия внутренне сжалась от напряжения и тоскливого чувства – того же самого, которое она испытала, когда впервые прочитала тот текст про больницу.

– Она… Она бы никогда тебя не отдала. Я знаю.

– Что…

– Она не хотела отдавать.

– Что ты читала?

Что?

– Я читала, что она дралась за тебя, пыталась отобрать у санитаров, которые тебя уносили. А ведь в тот момент ей запретили даже ходить – сложные роды. Она расталкивала всех, кричала, толкнула одного медбрата так, что тот упал и ударился. Ее хотели судить…

Дар сидел бледный, как мел.

– Ни одна женщина по своей воле никогда бы не отдала своего ребенка, – тихо шептала Эмия. – И я бы дралась, как она. У тебя ее гены, разве не чувствуешь?

– Судили?

– Что?

– Ее осудили?

– Нет, вроде бы. Не знаю, я читала не всю ее жизнь – только тот момент, который касался тебя.

В глазах Дарина дрожали слезы. Как капли жидкого стекла на бетонном лице; а сердце кровит, сердце только что вскрыли – сообщили, что мать дралась. Ему хотелось плакать. За него дралась.

– Ты найдешь ее, – сообщила Эмия с той мягкой уверенностью, с которой подходят к обезумевшему животному (если протянешь руку слишком быстро – отожрет), – мы дойдем до Ворот, твоя жизнь продлится, и ты найдешь ее.

– Найду? – хрипло прошептал Дар. – После стольких лет?

– Ты нужен ей не меньше.

– Она… жила без меня.

– В боли. Любая мать живет без ребенка в боли.

– Не хочу больше, не мучай.

Он сдался, сделался совсем хрупким, болезненно прозрачным в ее восприятии – сильный мужчина с виду, а внутри напуганный и измотанный ребенок.

– Ты… съездишь в Лаво, хорошо? Пора выйти из образа жертвы – ты будешь жить…

– Жертвы? – Дар вспыхнул, как порох. Ох, зря она опять тронула за больное. – Да пошла ты, поняла? Спустилась тут… хер знает откуда… рассуждаешь!

За дверь он вылетел стремительно. Едва успел на ходу сдернуть куртку с крючка.

Картошка так и стояла на плите – наполовину жареная, наполовину сырая и не соленая.

Эмия подцепила одну штучку на вилку, пожевала, поморщилась от хруста, отложила. Невесомо уселась на табурет в кухне, взяла в руки хлеб, вздохнула. Долго сидела пустая, без мыслей, пропуская сквозь каждую клеточку тела чужую боль и собственную печаль, думала о том, что жизнь – это то, что случается с тобой именно сейчас, не завтра. Сейчас грустно, но все равно здорово, потому что за окном шумят деревья и бегут облака, потому что гуляют люди, потому что жизнь. Смерть настигнет их всех – это часть великого замысла, – но пока еще есть время и что-то можно изменить.

Все наладится – эмоции остынут. И вернется домой Дар.

* * *

Детская площадка смотрелась насильно-праздничным пятном в центре унылого двора. Вокруг бурый газон, дальше строгие росчерки голых лип и серые многоэтажки с проплешинами розоватого цвета между рядами окон. А детские горки синие, зеленые, красные, как куртка одинокого мальчишки, стоящего у качели.

Дар курил и даже не чувствовал запаха дыма, который вдыхал. Что-то внутри него дрожало с той самой минуты, когда в разговоре всплыло слово «мама»… Он давным-давно запретил себе думать о ней, и тут Эмия руками по локоть залезла в самое мягкое месиво его души.

Больно, черт возьми. Наверное, болезненнее пустой надежды ничего нет.

Богиня? Дура? В этот момент он совершенно искренне ее ненавидел – дуру. Разве можно так? Да, мужик, но живой ведь, тоже умеет чувствовать.

Дар устал стоять и рухнул на ближайшую лавку, как старик. Сгорбился, свесил руки с тлеющей сигаретой между колен. Сам же поперхнулся дымом, откашлялся, затянулся еще раз.

Он давно жил один, не привык, оказывается. Ни к общению, ни к правде.

«Жертва».

Это слово царапало и обижало – он не жертва. Он просто родился не таким, как все. Ущербным. И да, сука ее дери, он жертва! А как еще?

Лужи под ногами, промозглый ветер – мерзла голова, он забыл шапку. И каким-то стеклянным и в то же время необъятным сделался мир. Слишком большим, чтобы его понять, слишком сложным – все эти переплетения, судьбы, зависимости, случайности. Почему одним все, а другим ничего?

Взгляд из мира внутреннего, как батискаф, всплыл в мир внешний и сразу же наткнулся на припаркованные у подъезда машины – все грязные, будто после «сафари».

У него никогда не было машины. И не будет. Даже велосипеда, мать его, не было – ни в детстве, ни в юношестве.

А после мысль, как разряд тока: да он же и, правда, думает, как жертва. Сидит, нудит, если не вслух, но внутри собственной башки. Привык, даже не замечает.

Не будет машины – и что с того? Много чего не будет, у всех чего-то не будет.

От неожиданного откровения Дар даже выдохнул как-то иначе, с облегчением – принял внутри очевидное «ты – обиженная зануда» и удивился. Почему раньше не замечал.

Время сквозь пальцы. Время течет, когда ты спишь, ешь, погружен в собственные мысли. Времени плевать, замечаешь ты его или нет, – а в запасе четыре недели.

Да, «Ч.Е.Н.Т», да, смертник, но стоит ли из-за этого до последнего воротить в гордыне морду?

Может, Эмия права?