Попасть в переплёт. Избранные места из домашней библиотеки

После поступления в университет я пришел в гости к своему учителю. У него в кабинете на столе лежал серый, довольно большой том стихотворений Арсения Тарковского. Абсолютное сокровище в эпоху, когда запретная поэзия появлялась в зеленых, синих или красных обложках из переплетных мастерских: внутри были сброшюрованные листки тонкой бумаги с перепечатанными на машинке Пастернаком, Мандельштамом, Ахматовой, Цветаевой. А тут – вполне легальное издание, пожалуй, пятого – после “большой четверки” – поэта. Арсения Тарковского в те годы я только слышал – монотонный, но проникновенный голос пророка, самого поэта, в “Зеркале” его сына Андрея. Четыре ошеломляющих стихотворения с каким-то особым словарем, хотя все слова были русские – в них пафос соединялся с глубиной; они отличались виртуозным словесным щегольством, обреченным на то, чтобы пойти не то чтобы “в народ”, но в определенную его, как тогда говорили, “прослойку” – интеллигенцию:

Когда судьба по следу шла за нами,

Как сумасшедший с бритвою в руке.

– Это мне привезли… с Кубы, – пояснил мой учитель.

То есть книгу в СССР достать было практически невозможно, зато она была доступна в странах соцлагеря, где была почти никому не нужна.

Что такого было в этой поэзии, что она оставалась полузапретной, а сам поэт заслужил свой первый сборник “Перед снегом” в пятьдесят пять лет, в последние годы хрущевской оттепели? Тарковский – человек одновременно из нескольких эпох: первые стихи в 1920-х, последний значимый стихотворный цикл в 1970-х. Первый сборник вышел в 1962-м, его тираж был ничтожным. И поди ответь на вопрос, который однажды немного по другому поводу задала одна дама: “А он классик или современник?”

У Тарковского было удивительное лицо – как будто судьба, та самая, с бритвою в руке, оставляла на нем не просто следы, а глубокие борозды. Судьба являла себя и в его инвалидности – ампутированной в войну ноге. И в трех женах, в драмах разводов.

Маргарита Алигер в восторженном предисловии к сборнику Тарковского 1974 года написала, что, может быть, высшая правда была в этой судьбе, в этом позднем приходе к сравнительно массовому читателю. Стихи оказались выдержанными, как хорошее бренди. Едва ли Тарковский так считал: его первая книга, “Стихи разных лет”, должна была увидеть свет в 1946 году, но после постановления об Ахматовой и Зощенко оказалась обречена на уничтожение. В результате Арсений Александрович миновал стадию молодого поэта, сразу став патриархом – с изборожденным морщинами лицом, со стуком костылей, внушительным обликом нездешнего мудреца, с правом обращаться к молодым поэтам “деточка”. А потом, за два года до смерти мастера, вдруг даже в советскую эстраду ворвалась песня на стихи Тарковского, которую напористо пела София Ротару, – “Вот и лето прошло”. Оказывается, и такое было возможно.

А мудрец стал учителем для молодых поэтов, среди которых выделил Ларису Миллер, чьи импрессионистические стихи впечатлили мэтра: “Язык ее поэзии – чистый и ясный до прозрачности литературный русский язык, которому для выразительности не нужно ни неологизмов, ни словечек из областных словарей”. Стихи Миллер – то, что сегодня назвали бы snapshots

, мгновенное фото – пейзажа, сплетенного с чувством, в котором есть что-то от кинозарисовок Тарковского-младшего в “Зеркале”. Или от стихотворения 1942 года Тарковского-старшего “Белый день” (так назывался сценарий фильма Андрея Тарковского, который потом стал “Зеркалом”): “Камень лежит у жасмина. / Под этим камнем клад. / Отец стоит на дорожке. / Белый-белый день”. А зеркало, наверное, возникло из тех самых “Первых свиданий”, где “сумасшедший с бритвою”: “Через ступень сбегала и вела / Сквозь влажную сирень в свои владенья / С той стороны зеркального стекла”.

“Зеркало”, которое выпускали в прокат с той же осторожностью, с какой дозволяли публиковать стихи отца режиссера, – фильм шел в каких-то окраинных кинотеатрах, – добавило славы обоим Тарковским. Но цену-то себе Тарковский-отец знал давно: в сборнике 1966 года стихотворение “Рукопись” (“Я кончил книгу и поставил точку / И рукопись перечитать не мог. / Судьба моя сгорела между строк, / Пока душа меняла оболочку”) было опубликовано с посвящением Ахматовой. И посвящением неслучайным: про “сгоревшую между строк судьбу” Анна Андреевна сказала, что это должна была написать она. А ведь при том, что Ахматова, как замечает поэт в одном из писем, была кокеткой, “ее рукой водили ангелы”. В письме Анне Андреевне незадолго до ее смерти Тарковский скажет: “Вы написали за всех, кто мучился на этом свете в наш век, а так еще не мучились до нас ни в какие времена”.

Посвящение от поэта – иногда сугубо ремесленная строка. Однажды у своей дочери Марины Тарковский спросил, какое стихотворение она хотела бы видеть посвященным себе. Она назвала “Оливы”. Посвящение “Марине Т.” состоялось.