Поправки к отражениям

Затронув тему сентиментальности — Борис Васильев, который в конце самом 60-х прославился, «А зори здесь тихие», тему свою продолжал в своем же ключе, печатался в «Юности», повесть «В списках не значился» и другие. Там любовь, смерть, казематы темные Брестской крепости уже пустой, юный лейтенант и юная девушка. Вот за что мир полюбил после Первой Мировой Хемингуэя и других! За правду! За нетерпимость ко лжи! Вы представьте себе: воды нет, жажда мучит, лето, бетонные темные подвалы, потные, грязные, неделями, — здесь любовь настолько не куртуазна, ну вы куда от физиологии денетесь, от тел своих со всеми их делами и подробностями, ну оставьте вы свою эстетику наших Ромео и Джульетты, там кружева, духи, чистый воздух и свежее белье — а здесь, где все иначе, и чувства оформлены иначе, врать не надо, уберите вашу условную конфетную сиропность из пейзажа с реальными тягостями войны.

Ну что. Необходимо еще упомянуть прекрасный, блестящий роман Владимира Богомолова «В августе сорок четвертого», но о нем надо серьезнее говорить в рамках советской военной прозы.

И раз 70-е — упомянем «Разные дни войны» Константина Симонова, беспрецедентные в советской традиции дневники, где первый том — «1941», а второй — остальные годы; где впервые говорилось об ужасе и панике отступлений, где впервые прозвучало слово «драп», где впервые говорит вслух генерал Петров: «Почему вечно немцы на высотке — а мы внизу в болоте?» и так далее. Их очень читали.

И в огромной мере, в огромной мере — 70-е прошли под знаком Высоцкого. О нем тоже отдельный разговор. Но в литературе, искусстве, поэзии 1970-х годов — место Высоцкого важнейшее, роль его огромна. Вот буквально его позитив героизма, стоицизма, мужественной трагедии, любви к жизни в любых условиях — вот дух поэзии Высоцкого был как некая эталонная вертикаль духа несломленного, нерастворенного в этой поганой кислоте времени.

…Для меня лично 70-е годы кончились летом 1979, когда я понял окончательно, что ни в родном Ленинграде, ни вообще в России, РСФСР, и в окрестностях, никто мои рассказы — вот такие, как я хочу писать и пишу — печатать не будет. И я уехал в Эстонию, в Таллин. Это была малая советская заграница. Там можно было то, чего нельзя в других местах.

А вообще конец был ужасный, безнадежный был конец.

Вот если посмотреть:

1970 — Нобелевская премия Солженицыну; гонения пошли.

1972 — уехал Бродский.

1974 — умер Шукшин; выслан из СССР Солженицын; уехал Галич.

1976 — уехал Гладилин.

1978 — лишенный научных званий, выслан из СССР А. Зиновьев.

1979 — умер Константин Симонов.

1980 — умер Высоцкий; лишен гражданства уехавший Аксенов.

Ну, и в марте 1981 умер Трифонов.

…15 ноября 1982 года хоронили Брежнева. Мы, Всесоюзный семинар молодых писателей, фантастов, приключенцев, сидели в Доме творчества в Малеевке, в зале административного корпуса, перед большим телевизором. Музыка, молчание.

И вот массивный дубовый полированный гроб опускается на двух полотенцах двух полковников КГБ в комбинезонах и ондатровых шапках, которые вдвоем всего были наряжены протоколом на этот финал огромной и скорбной Всесоюзной церемонии…

И гроб срывается! И с грохотом рушится на бетонное дно могилы! Микрофоны работают ат-лично! И вся страна отлично это слышит — прямой эфир, никто не работает, Брежнева хоронят!

Через секунды ударяет артиллерийский салют — раскатисто, громко, а заглушать стук падения уже поздно. Но от этого мощного залпа — почему камера вдруг показывает небо? — ворона вдруг срывается с кремлевской башни и летит через весь небосвод, летит и машет крыльями черная большая ворона в сером низком ноябрьском небе.

Вот ни фига не белокрылая чайка слетела в высокую голубую высь, как душа чистая, понимаешь. Черный ворон, по прямой линии, через серую мглу. Уж пардон, если кто в этом что увидел.

Вот так для нас кончились семидесятые годы.

Запрещенный Фаддей Булгарин

Герой нашего сегодняшнего разговора занимает в литературе — да и в истории — да и вообще в мнении народном — место совершенно особенное. Вот широкий литературный проспект — и на нем отдельный, архитектурно выделяющийся карцер. Даже с архитектурными излишествами постройка. И над окошком — именная табличка. И написано на той табличке «Фаддей Булгарин».

Ну, люди так устроены, что их хлебом не корми — дай посадить кого-нибудь в карцер. Не волнуйтесь, когда все тюрьмы отменят — они будут создавать их в своем воображении. И зэков негодяйских будут себе создавать в своем воображении. И — самое главное! — будут им придумывать злодейские биографии.

Почему? Потому что без этого нельзя. Таково наше коллективное бессознательное. Нам потребно быть группой, и нам потребен кумир, и нам потребен враг. (О социальной психологии как продукте эволюции мы поговорим в другой раз; да уже в других местах и говорили.)