Попытка словаря. Семидесятые и ранее

Эпизод двадцать. Мама. Пленка – до 1965 года, до рокового перелома ноги, потому что мама еще не хромает. Перелом определил все последующее содержание ее жизни. Она сломала шейку бедра в своей спецшколе, где работала по основному профилю учебного заведения – преподавательницей французского языка. Поскользнулась, когда бежала по вызову школьного начальства. Тоже мне, альпинистка, скалолазка, любительница походов в горы и в лес. Правда, заработанное на Эльбрусе и Тянь-Шане здоровье позволило ей со сломанной ногой выносить меня, тогда еще бессмысленного зародыша.

Потом был вечный артроз – я не помню того времени, когда бы мама не хромала. Чтобы спасти сустав, выбирали между знаменитым доктором Елизаровым, вживлявшим в ноги свой аппарат, и эстонским доктором Арнольдом Сеппо, действовавшим более тонко по своим методикам. Папины «северо-западные» связи, его кураторство над прибалтийским регионом сыграли ключевую роль в том, что операция на ноге прошла в городе Таллине, в чудовищной по условиям клинике неуживчивого, но, судя по всему, действительно гениального врача.

Нога все равно превратилась в нескончаемый кошмар, да, собственно, в результате и стоила маме жизни – боль сжирала ее. А привязанность к Эстонии, к ее холодным белым ветреным пляжам, ровным парадным рядам сосен, серой Балтике, такой нездешней, плавно переходящей в чужие территориальные воды с их Готландом и Аландскими островами, осталась.

В Балтийском море, «слабосоленом», водились щуки. В окрестностях Таллина и на островах росли вереск и можжевельник. (На могиле родителей вереск не приживается, а папа его так любил.) Ноги давили, как краску из тюбиков, чернику и бруснику. На ветру трепетал шиповник. Гигантские валуны загораживали солнце. В лесу я нашел останки лестницы, ведущей в исчезнувший дом, и придумывал этому невидимому жилищу историю. Воздух был населен тенями бывших жильцов, а окружающий пейзаж во всех его великолепных ракурсах словно бы оказывался чужим – на него я смотрел не своими глазами, а глазами тех, кто здесь жил когда-то. Причем неизвестно когда: тридцатью годами ранее, полвека назад, век?

Эпизоды двадцать один – двадцать три. Походы, ковбойки, шаровары. Палатки, котелки, лыжи. Вся эта «визборовская» экипировка потом десятилетиями лежала на антресолях. Двадцать четыре. В объективе – фирменные ямочки моего брата. На

двадцать пятом завершается походная тема шестидесятых: лыжи намазываются прямо в электричке, перед выходом на снег…

Эпизоды двадцать шесть – двадцать девять.

Те самые феллиниевские, из «Сладкой жизни», или антониониевские кадры веселых и многолюдных застолий старых друзей. Кажется, вот сейчас, в ритме пленки, под стрекот кинопроектора, в комнату родителей войдет Марчелло Мастроянни, в таком же черном костюме, в белой рубашке, контрастирующей с узким темным галстуком, обнимется с друзьями, поцелует маму, подсядет к чуть грустящей и поддатой Монике Вити (типа Моника – подружка Вити… шутка).

И – папина гитара. И папин голос…

Очевидно, в конце 1962-го, то есть в свои 34 года, отец защитил диссертацию на соискание ученой степени кандидата юридических наук. Работа называлась «Судебный надзор Верховного Суда СССР по уголовным делам». О чем он мог еще писать, если юридический опыт, собственно, и сводился к работе в уголовной коллегии высшей судебной инстанции, а затем его «забрали», секретаря комитета комсомола суда, на «освобожденную» комсомольскую и партийную работу? Впрочем, дело не в этом, а в том, что после защиты диссертации никакого банкета не предполагалось. Тем не менее кто-то из друзей прихватил гитару, и группа товарищей завалилась в «Националь». Несмотря на известный демократизм заведения – все-таки еще сравнительно недавно, до своей смерти в 1960-м, сюда практически ежедневно заходил сумрачный Юрий Карлович Олеша, – бренчать на гитаре и горланить песни было не принято: не цыганский табор все-таки. Однако через двадцать минут вся бригада официанток сидела за столом, подперев подбородки на манер Аленушки над омутом, и только что не подпевала обаятельному молодому человеку, исполнявшему весь модный репертуар – романсы, послевоенные отечественные и американские песни и проч. А как тут не запеть, если баритон под гитару выводит от романса «Я помню вальса звук прелестный…» до союзнической песни «Ио, ио, если только конь хороший у ковбоя…»?

Ровно по такому сценарию и проходили дружеские пьянки – те самые, с гипотетическим участием Мастроянни, где роль заводилы играл отец, который, будучи самоучкой, подбирал на слух мелодии на фортепьяно и гитаре.