Порою блажь великая

— Потому что — папа сказал, что… — Он помедлил, насупил брови, припоминая довод во всей красоте словесности и тем самым нагнетая напряжение, убийственно выбирая момент: — Потому что… — Его чело прояснилось: заветная формула разом вынырнула из глубин памяти: — Потому что этот упертый Стэмперский выводок наконец прогнулся, вот почему! — выпалил он бортовым залпом. И вторым бортом: — Потому что этот долбаный Хэнк Стэмпер без-усов-но отозвал контракт с «Тихоокеанским лесом Ваконды»!

И в тот же миг солнце вынырнуло из тины туч, пронзительное, проникновенное, свеже яркое, и озарило детскую площадку льдисто-белоснежным сверканием. Не говоря ни слова, девочка развернулась и пошлепала галошами к качелям, прекрасно понимая, как утерт ее носик. То была огромная потеря престижа, однако же как спорить с противной стороной, когда явился ее главный свидетель, и он же судья? Нет, ей пришлось склониться перед доказанной истиной: солнышко показалось, потому что Стэмперы капитулировали, а не потому, что оно заподозрило раннюю весну.

Хотя на самом деле в воздухе густо пахло весной. Пожухшие, распластанные кустики одуванчиков пробудились под этим заботливым солнышком и умудрились распушиться новым цветом. Побитая трава воспрянула вновь. Луга огласились песнями трупиалов. А к полудню второго недождливого дня город так напитался теплым, парным дыханием орегонской весны, что даже взрослые признали присутствие солнца.

Солнце старательно сушило слякоть, набравшуюся за его недолгий отпуск. Крыши парили. Стены парили. Железнодорожные шпалы, брошенные в бурьяне, парили бурно. Над Шведским Рядом, близ Нагамиш-стрит, где обитали рыбари в своих убогих лачугах, голых и изглоданных, сирых и насквозь сырых, вознеслось такое облако шипящей серебристой дымки, что весь Ряд, казалось, был пущен на дым пожаром, что распалился от этого неожиданно нагрянувшего ноябрьского солнца.

— Охренительная погодка, правда? — сказал Главный по Недвижимости, бредя по Южному проулку, накинув плащ на плечи, в обществе брата Уокера из Первой Святотроицкой Церкви Господа и Метафизики. Он набрал полные легкие оптимизма, выпятил грудь навстречу солнцу, словно цыпленок, сушащий перышки, и выдохнул: — Охренительная!

— Ах. — Брат Уокер был в невеликом восторге отданного конкретного эпитета.

— Я хочу сказать, — черт бы их побрал, этих святош, уж проходу нет, уж не разгуляйся в улицу и не моги сказать нормальным американским языком, — что подобного рода климатический феномен в конце ноября воистину… экстра… экстра-одинарен: один раз в жизни и случается. Не согласны?

Брат Уокер улыбнулся. Уже лучше. Кивнул.

— Господь милостив! — провозгласил он с убежденностью.

— Ну дык!

— Да, да, милостив…

— Хорошие времена на пороге, — дал свою экспертную оценку Главный по Недвижимости. — Выбираемся из чащи, скоро все переменится! — Он аж весь звенел радостью и облегчением. Он припомнил всех своих истуканчиков Джонни Красное Перо, что вырезал в последние недели: они все были так похожи лицом на Хэнка Стэмпера, что резчик едва не двинулся рассудком. Теперь всему этому конец. Самое время. — Угу. Цветущие луга за поворотом… теперь-то, когда все в своих правах.

— Да… Господь милостив, — снова ободрительно рек брат Уокер, и на сей раз добавил: — И неизменно справедлив.

Они брели дальше среди луж на тротуаре, делец земляной и коммивояжер небесный, волей случая — товарищи на час, в силу общности дороги и суждений о судьбе, греющие надеждой душу и грезящие о великих сделках меж атмосферой и сушей, звонкие и бодрые, ходячие Пики Оптимизма, мастера радужных воззрений… но все же лишь аматеры против того, кого они собирались проводить в последний путь.

Лилиенталь в своем бюро изучает старые снимки и наносит последние штрихи, чтоб этот конкретный родной и близкий выглядел естественно, как живой. Он хочет, чтоб в ритуале все было исключительно естественно и гладко, так, чтоб родне и в голову не пришло оспорить счет. Счет же раздут изрядно, чтоб покрыть убытки от вчерашних жалких похорон этого убогого Уилларда Эгглстона и старого бедолаги пьяницы, что собирал дранку; старика, в его хижине и без дыхания, нашел лесник — и привез в город, ибо коронер обязан исследовать подобные смертельные находки, даже при том, что у бедняги не было никого в этом мире, и пролежал он неделю… Вот Лилиенталь и старается, не щадя сил, над этим конкретным родным и близким — отчасти искупая, отчасти окупая обращение, оказанное им тому, вчерашнему куску протухшего мяса…