Порою блажь великая

Я сказал им, что не вижу причин досаждать бедному мальчику и намерен сегодня же в полдень отбыть автобусом в Юджин.

— Возвращаешься на Восток? Так скоро? Ой, ой…

Я сказал старику, что вещи собраны и я готов.

— Ой-ой-ой, ой-ой-ой, — меланхоличным эхом откликнулся доктор и продолжил свои расспросы: — И что думаешь делать, Лиланд… теперь?

Мне тотчас вспомнились письма, что я слал Питерсу, ибо каверзное ударение на «теперь» в конце его вопроса моментально заставило меня подумать — как он и рассчитывал, вне сомнений, — что этот смакователь сплетен знает больше, нежели говорит. Возможно, он каким-то образом перлюстрировал мою почту, и ему ведом весь мой план, от и до!

— Я хочу сказать, — добрый доктор поднажал на зонд, чувствуя близость нерва, — ты планируешь вернуться в колледж? Или — преподавать? Или — женщина?..

— У меня пока нет четких планов, — ответил я, чуть запнувшись. Они склонились надо мной; я увильнул, выигрывая время при помощи старого трюка, что в ходу у психиатров: — А почему вы спрашиваете, доктор?

— Почему? Ну, я интересуюсь, как уже говорил раньше… всеми моими подопечными. Обратно на Восток, преподавать, а? И что же? Английский? Драматургию?

— Нет, я еще не…

— А, снова в школу, значит?

Я подернул плечами, все более и более чувствуя себя второкурсником в кабинете декана в присутствии его заместителя.

— Может быть. Как я сказал, у меня нет никаких планов. Здесь работа, как я понимаю, закончена…

— Да, вроде бы. Так значит, снова в школу, говоришь? — Они не отпускали меня со стула, пришпилив двойной вилкой: один — взглядом, другой — лапой. — А в чем же колебания?

— Не знаю, из чего монету ковать буду… подавать на стипендию уже поздно…

— Слушай! — Доктор перебил, прищелкнув пальцами. — Ты ведь понимаешь, что старик так же мертв, как если б лежал в земле?

— Аминь, Господи, — кивнул Мозгляк.

— Понимаешь ведь, так?

Слегка оторопев от его неожиданной и напористой откровенности, я ждал продолжения, чувствуя себя скорее обвиняемым на допросе, нежели второкурсником. И когда они выкатят прожекторы?

— Быть может, официально твоего отца не объявят мертвым еще неделю, а то и две, как знать? А может и месяц, потому что в нем есть упрямство, хотя почти не осталось жизни. Но упрямство упрямством, Лиланд, однако Генри Стэмпер — покойник, можешь смело ставить на это деньги…

— Минутку. Вы меня в чем-то обвиняете?

— Обвиняю? — Он аж просиял от такой мысли. — В чем?

— В том, что я как-то причастен к несчастному случаю…

— Господи боже, нет! — Он засмеялся. — Ты его слышал, Мозгляк?

Посмеялись вдвоем.

— Обвинять тебя… в том, что…

Я попробовал и сам засмеяться, но смех мой подобен был Мозглякову кашлю.

— Я лишь хотел сказать, сынок, — он смачно подмигнул Мозгляку, — что, если тебя это интересует, ты получишь с него пять тысяч долларов, когда его объявят неживым. Целых пять тонн.

— Это правда, святая правда, — пропел Мозгляк. — Я об этом не подумал, но это так.

— Каким образом? Завещание?

— Нет, — сказал Мозгляк. — Страховка жизни.

— Мне довелось это узнать, Лиланд, потому что я помогал Мозгляку — и себе, конечно; доктор должен иметь долю, как говорится. Я направлял потенциальных клиентов в его агентство…

— Папочка основал, — с гордостью информировал меня Мозгляк. — В девятьсот десятом. «Жизнь и Несчастные случаи на Побережье».

— И как-то лет десять назад Генри Стэмпер пришел сюда за рецептом, не имея и мысли о страховке, а ушел куда надо и имел правильные мысли…

Я поднял руку, испытывая легкое головокружение:

— Секундочку. Вы хотите, чтоб я поверил, будто Генри Стэмпер платил взносы за полис на имя лица, которого он не видел двенадцать лет?

— Самая святая правда, сынок…

— Лица, на которое он и в предшествовавшие двенадцать лет глянул от силы полдюжины раз? Лица, которому он адресовал прощальное напутствие: «Возьми свои потроха в кулак, черт тебя»? Доктор, есть все же предел человеческой доверчивости…

— Ну, вот тебе и причина, — воскликнул Мозгляк, легонько потрясая меня за плечо, — чтоб вернуться домой. Ты должен

взять этот полис, понимаешь. Чтоб вернуться к учебе.

Сияние его энтузиазма забрезжило во мне рассветом сомнения.

— А с чего бы мне, — я поднял взгляд на всю длину его руки-палки, — требовалась особая причина, чтоб вернуться домой?

— И когда увидишь Хэнка, — доктор лихо перемахнул через мой вопрос, — скажи ему, что все мы… думаем о нем.

Я поворотился от палочной фигурки к человеку-окороку.

— А почему вы все о нем думаете?

— Господи, или мы не старые друзья семьи, все мы? Послушай вот что: меня сюда привез мой внук. Сейчас он сидит в приемной. И пока я буду с Генри, внук мог бы тебя подбросить. — Они работали командой. Я был уже не студентом и не свадебным гостем, но точно — обвиняемым в лапах двух кафкианских инквизиторов, умелых в том, чтоб жертва и понятия не имела, о чем… — Давай? — спросил Мозгляк.

Доктор встал со стула, выдохнув тяжко и с присвистом, и ответил за меня:

— Вот это сервис по классу «я вас умоляю», правда?

Его туша обогнула стол, направилась ко мне; меня будто придавило его дредноутное наступление.