Портрет без сходства. Владимир Набоков в письмах и дневниках современников

Иванов Георгий Владимирович (1894—1958) – поэт, прозаик, критик. В эмиграции с 1922 г. Непримиримый враг В. Набокова (Сирина), в 1930-х гг. Иванов вел против него самую настоящую литературную войну, в которую постепенно втянулись ведущие сотрудники парижского журнала «Числа». Официальным началом кампании, развязанной Георгием Ивановым, считается появление в первом номере «Чисел» грубой, доходящей до прямых оскорблений антисиринской статьи, в которой писатель обвинялся в эпигонском подражании второстепенным образцам западноевропейской беллетристики, в потакании вкусам массового читателя и т.п. Формальным поводом для атаки стал пренебрежительный отзыв Набокова о романе «Изольда» И. Одоевцевой, жены Г. Иванова (Руль. 1928. 30 октября (№ 2715). С. 5). В интервью и письмах Набоков утверждал, что его рецензия была единственным поводом для появления враждебной статьи Иванова. См., например, письмо Глебу Струве от 3 июня 1959 г.: «Мадам Одоевцева прислала мне свою книгу (не помню, как называлась – “Крылатая любовь”? “Крыло любви”? “Любовь крыла”? – с надписью: “Спасибо за “Король, дама, валет” (т.е. спасибо, дескать за то, что я написал “Король, дама, валет” – ничего ей, конечно, я не посылал). Этот ее роман я разбранил в “Руле”. Этот разнос повлек за собой месть Иванова. Voila tout. Кроме того, полагаю, что до него дошла эпиграмма, которую я написал для альбома Ходасевича:

– Такого нет мошенника второгоВо всей семье журнальных шулеров.

– Кого ты так? – Иванова, Петрова,Не все ль равно? – Позволь, а кто ж Петров?»(цит. по: Звезда. 1999. № 4. С. 34).

Тем не менее, говоря о литературной войне между Ивановым и Набоковым, помимо житейски бытовых объяснений, следует учитывать и глубинные эстетические и мировоззренческие расхождения между противниками.

Гуль Роман Борисович (1896—1986) – прозаик, критик, мемуарист. Участник Ледяного похода; в 1918 г., разочаровавшись в Белом движении, вышел из рядов Добровольческой армии и в январе 1919 г. покинул Россию. До 1933 г. жил в Германии, затем переехал во Францию (успев посидеть в гитлеровском концлагере). В 1950-м переехал в США; член редколлегии «Нового журнала» (с 1959 г.), позже главный редактор (в 1966—1986). К Набокову относился резко отрицательно, о чем обмолвился в статье «О прозе Л. Ржевского»: «Если у писателя нет своей темы, нет своих мыслей, нет своего мироощущения, нет своего касания мирам иным, нет своего отзвука на современность – это писатель пустой. В частности, таким писателем я считаю Набокова, для меня он чистый шпагоглотатель, чистый престидижитатор. Хотя все свои эти фокусы он делает превосходно, чем вызывает восхищение интернациональных снобов» (Гуль Р. Одвуконь. Нью-Йорк: Мост, 1973. С. 132).

…врет: «не те Рукавишниковы». – Рассказывая о родословной матери, автор «Других берегов» утверждал: «Среди отдаленных ее предков, сибирских Рукавишниковых (коих не должно смешивать с известными московскими купцами того же имени), были староверы» (

Набоков В. Собр. соч. Т. 5. С. 161). Согласно современным исследователям набоковской генеалогии, формально Иванов прав: петербургские Рукавишниковы состояли в близком родстве с московскими купцами Рукавишниковыми.

С. 72 «У меня от музыки делается понос»…

– немного неточная цитата из второй главы «Других берегов»: «…увы, для меня музыка всегда была и будет лишь произвольным нагромождением варварских звучаний. Могу по бедности понять и принять цыгановатую скрипку или какой-нибудь влажный перебор арфы в “Богеме”, да еще всякие испанские спазмы и звон, – но концертное фортепиано с фалдами и решительно все духовые хоботы и анаконды в небольших дозах вызывают во мне скуку, а в больших – оголение всех нервов и даже понос» (Набоков В. Собр. соч. Т. 5. С. 158).

«Смерд, кухаркин сын…» – Иванов напоминает о наиболее грубом пассаже своей «рецензии»: «То инстинктивное отталкивание, которое смутно внушал нам Сирин, несмотря на свои кажущиеся достоинства, – определено и подтверждено. В кинематографе показывают иногда самозванца – графа, втирающегося в высшее общество. На нем безукоризненный фрак, манеры его “сверх благородства”, его вымышленное генеалогическое дерево восходит к крестоносцам… Однако все-таки он самозванец, кухаркин сын, черная кость, смерд. Не всегда, кстати, такие самозванцы непременно разоблачаются, иные так и остаются “графами” на всю жизнь. Не знаю, что будет с Сириным. Критика наша убога, публика невзыскательна, да и “не тем интересуется”. А у Сирина большой напор, большие имитаторские способности, большая, должно быть, самоуверенность… При этих условиях не такой уж труд стать в эмигрантской литературе чем угодно, хоть “классиком”» (цит. по: Классик без ретуши. С. 180).