Портрет и вокруг

Потом о себе рассказывал я. Потом он. Потом я. И так далее. Сначала Коля (новый Коля Оконников, узнаваемый заново) вырисовывался для меня человеком жалующимся и в какой-то мере разбросавшимся. Ни то ни се. Потому что, когда слушаешь, хочется поскорее навязать человеку какой-то смысл. Засунуть его в некий ящичек с известным названием. С ярлычком. Но очень скоро я понял, что прибедняется он собеседника ради и что он ничуть не разбросался, а, пожалуй, даже счастлив и везуч. Он сидел на желтеющей траве, рассказывал, сыпал киношными новостями, слушал меня — и, чего доброго, в свою очередь навязывал мне смысл и ярлык.

И как раз поодаль прошла корова с погремушкой на шее — ее гнал пацаненок с льняными волосами. Был закат, и пацаненок был как ангел. Корова со звонком прошла совсем близко, обвела нас покорным коровьим оком, — а я спросил Колю, навесил ли он мне ярлык. Звонок, чтобы знать направление, в котором искать чужую душу. Как ищут загулявшуюся и задумавшуюся корову поздним вечером в сплошном тумане.

— Навесил, — тут же сказал, ответил Коля, — а как же без этого? Без этого мы не можем.

Мы посмеялись — давненько, дескать, не виделись, и потому все как бы заново. Вот тут Коля предложил открыть вторую бутылку. А я поддержал: конечно, Коля, она за этим сюда и приехала.

Между прочим я спросил:

— А как у тебя дома? Как жена?.. У тебя, говорят, не жена, а чудо!

«Чудо» — это у меня само собой сказалось, для смазки разговора. Для мягкости, что ли, душевной. На что обычно всякий клюет. И начинает о жене, о себе, о жизни.

Но Коля не клюнул:

— Смеешься?

Впрочем, говорить о женах мы не любили.

Каждому досталось что-то свое, и это всё, и точнее эту мысль не выразить. Моя не была «горластой», как у него. Моя была молоденькой и милой. Но зато она заставляла меня спасать наше кино.

Я вспомнил, зачем приехал. И спросил:

— Твои «Всадники» трудно сочинялись?

Это был тот самый сценарий — их, совместный.

— Фильм как фильм.

— Пейзажи у вас там великолепные… Скажи, Коля, это ведь Старохатов написал сценку, что у реки?

Он не ответил. Я переспросил:

— Старохатов?

Коля засмеялся:

— Зачем тебе это?

— А любопытно.

— Очень любопытно?

— Очень.

Но Коля отмахнулся:

— Это, Игорь, щепетильное дело… Тонкое. Эти дела все тонкие.

Мы вернулись в избу и поужинали там с его родичами.

Помню, что говорили мы об антоновке и о том, что она так славно сработана природой, что может легко храниться до самого января. Потом сидели в темноте, потому что подстанция отключила свет. Поахали, посуетились, но мимо рта никто не пронес — зажгли свечу, тоненькую и затекшую. Лица были с тенями и с желтыми бликами. Кто-то встает — и тень его грандиозно вырастает и движется, заваливаясь громадой на бревенчатые стены.

Спать отправились на сеновал.

— Тебе удобно?

— Отлично! — сказал я из своего угла.

Я грыз сухую травинку и болтал о том, что я тоже мечтаю сделать со Старохатовым совместный сценарий фильма. Я так и выражался — мечтаю. Материал, дескать, у меня есть, но справиться трудно, а ведь Старохатов — это Старохатов. Большой драматург, что там ни говори. И ведь это как дар: чувство драматургии и умение построить сюжет. Или это есть в человеке, или этого нет. От бога.

Коля даже фыркнул:

— Ты это серьезно?

— А что?

— А то, что этот драматург от бога в нашем сценарии не написал ни одного слова. Впрочем, нет — как раз одно-единственное слово. Свою фамилию. В правом верхнем углу — знаешь, где это пишется?

— Знаю.

— Вот там он и написал.

— Не может быть.

— Клянусь!..

История вкратце выглядела так: сценарий зарубили на худсовете, предложили восемнадцать поправок, и Коля их сделал. И опять зарубили — одиннадцать поправок, и Коля их тоже сделал. Затем восемь поправок. Затем пять поправок. Дорога вроде бы поворачивала к удаче, но затем вдруг опять двенадцать поправок, опять в гору… И вот в один из гнусных дней, когда Коля погибал со своим сценарием и когда колебался, вернуться ли в милую сердцу архитектуру или, может, поджечь «Мосфильм», — вдруг звонок. Старохатов. Здоровается. Спрашивает, как дела. И не тяп-ляп, а участливо спрашивает.

— А ты?

— Я все рассказал. Он все выслушал. Подумал. Посоображал… А потом говорит, ладно, приезжай в гости.

— И что?

— И все.

— Как это все?

— А так — у него в гостях все и свершилось. За один вечер. Это было великолепно. Гениально, если хочешь.

— То есть?

— Граф спрашивает: кто в худсовете объединения? Я говорю: тот, тот, тот, — всех перечислил. Граф вдруг становится похож на счетную машину — в глазах забегали нолики и единички, щелк-щелк — и готово! Машина сработала. Он мне заявляет: убери, Коля, эту сцену и эту. И еще половину этой. Итого — две с половиной сцены. И я убрал.

— И что?

— На худсовете прошло как по маслу. Я же тебе говорю — счетная машина. Он знает, кому и что нравится. Вкусы знает. Вот тебе и вся его драматургия.

Мы помолчали. Осторожно выкурили по сигарете — я стряхивал пепел в какую-то банку и слушал беспрерывные шорохи внизу сеновала.

— Что это там — мыши?

— Мыши.

* * *