Портрет и вокруг

Я поймал самого себя на скрытой пружине — я невольно клонил дело к тому, что Павлу Леонидовичу срочно понадобились деньги. И он, бедный, не знал, где их взять. И мучился. И однажды подумал о соавторстве. И так далее… Я хотел (сам от себя скрывая), чтобы деньги понадобились Старохатову в обрез, оправдать его я хотел — вот оно что. А они вовсе не понадобились ему в обрез. Потому что, если бы понадобились, он бы их попросту занял. У него навалом друзей, и эти друзья чаще всего были не вахтеры и не уборщицы. На худой конец, он продал бы дачу. Или машину.

Так что он обирал ребят без спешки. Спокойно. Без срочной нужды в деньгах.

Появился у нас Виталик, и его тоже я спрашивал:

— Виталик, ты видел дачу у своего знаменитого дяди — у него ведь прекрасная дача?

— Да, — он ответил.

— Дом на участке двухэтажный?

— Да.

— А земли сколько соток? (На глазок я помнил, что там не меньше гектара.)

— Я не знаю. (Поехать и посмотреть.)

Расспрашивая, я бывал въедлив и нуден. Меня ничуть не смущало, если я расспрашивал сына об отце. Что там ни говори, но если уж ты решился писать портреты, тебе придется их делать со своих знакомых. Больше не с кого. Живописцы это хорошо понимали.

Поначалу портрет складывался из обрывков разговоров, как правило, давних. Это как мозаика. Из камешков разного (более или менее) цвета складывался портрет — обычный портрет, бытовой, будничный.

Бахтерев (я вспомнил) говорил мне:

— Старохатов был сначала женат на Олевтиновой. Ох и красотка!.. Знаешь такую актрису?

— Знаю.

— Ее все знают (шло перечисление фильмов, где снималась Олевтинова, а вообще шел треп, притом самый праздный — треп за пивом). Когда Старохатов с ней разводился, был скандал.

— Неужели скандал?

— Громогласнейший. Они что-то делили и поделить не могли. Будто бы вещички.

— Да ну?

— Ей-богу. Делили и разделили как-то не поровну.

Рядом не было ни Бахтерева, ни пива — я был один. Аня с Машкой гуляли (воздух, воздух и воздух!)… Я однообразно раскачивался на стуле — меж своим прошлым и своим настоящим. Я вспоминал. Разговор с Бахтеревым — это камешек. Я вертел его в пальцах, ощупывая малозаметные углы и впадины, — чувствительные бугорки пальцев в последний раз напрягались, чтоб оценить и пристроить камешек к другим камешкам. Место означено. Тут ему и лежать, дополняя портрет. И я еще чуть-чуть подпихнул его. Вот тут.

* * *

Еще камешек. Старохатов — обычный обирала. Это была уже как-то приходившая мне мысль о том, что ни в сценарий Тихого Инженера, ни в сценарий лысого пьянчужки из Дома кино наш замечательный драматург ничего существенного не внес. Выкинул какие-то две с половиной сцены — только и делов. И никаких актов благородства не было. И только им, тихим и жалким, это казалось благородством. От их неведения.

То есть Старохатов со всеми соавторами вел себя одинаково: труд не вкладывал. Любил денежки. А славы, он считал, с него хватит и прежней. И вот что он делал — высматривал сценарии начинающих авторов. Находил. Брал под крылышко. И, выкинув из сценария одну-две наиболее корявые сцены, начинал проталкивать на худсовете и дальше, и дальше, и дальше, пока это не делалось фильмом. А чтобы то, как он резвится, не бросилось кой-кому в глаза, он иногда навязывал ребятам свое соавторство, а иногда нет. Например, через раз. Самосохранения ради.

Выглядело это основательно и гладко, однако не мешало потрогать в том месте руками. Пощупать.

* * *

Для этого я, позвонив предварительно, отправился посидеть и провести час-другой в пыльной и запущенной комнате. Такая комната не редкость. В городе, в котором достаточно высоких домов и несколько миллионов жителей, обязательно найдется такая комната и такой жилец. Это своего рода ярлычок. Ярлык на право называться суперсовременным городом. Столь же подлинное удостоверение, как гул метро и пробки машин на перекрестках.

Входишь и не ахаешь — потому что как-никак квартира и мало ли ты их, коммунальных, повидал, — входишь в комнату и тоже не ахаешь и не пятишься. Ну комната. Ну пыль толщиной в палец. В углах игривая рябь паутины (двери хлопают, рябь играет). На стекле книжного шкафа кто-то давным-давно написал пальцем по пыльной целине: «Ого!» — так и осталось; и сам этот восторг уже пропылился — и вместе с ним буквы и восклицательный знак. Ладно. Видали.

Садишься на стул — он не слишком пыльный, так как на нем иногда сидел хозяин и кое-что вытер брюками. А кое-что не вытер. В поле зрения на столе два кусочка сыра, два неправильных полумесяца, высохших до жесткого стука. И само собой, чашка с вчерашней кофейной гущей. Без этого никак. Без этого картинка будет неполной и неживой… И невольно думаешь о том, как себя чувствуют здесь ранним холодным утром женщины, которых редко-редко, но все же заносят, надо полагать, сюда ветерки. Постель не ахти. И конечно же иногда он спит не снимая ботинок, потому что это не имеет для него значения.

И вот сидишь за столом — ждешь чай, который там, на кухне, настаивается сейчас до черноты. И если между прочим спросишь хозяина о жене, он скажет:

— Она умерла.