Портрет и вокруг

А потом они помогали нам погрузиться сначала в автобус, затем в электричку. И вот медленно и надежно, объем за объемом, вползали за нами банки с соленьями, с вареньями, авоськи с яблоками и маминой стряпней — сначала в автобус, затем в электричку. Присвистнув, электричка рванулась. Я высунулся из окна и вовсю махал им рукой. Жена держала Машку на коленях. Маша была в белой панаме.

— Приезжайте! — кричал оставшийся на платформе отец, а мать держалась за платочек. — Приезжайте-е! — а я махал им рукой и чувствовал себя вполне семьянином, Петром Петровичем или Иваном Иванычем, который возвращается со своей семьей и с этими вареньями и соленьями. Чувствовал себя мужчиной в доме. Немножко неандертальцем, которому удалось натаскать для племени рыбы из залива. Чувство мне нравилось. «Колхозным будешь», — вспомнил я конюха.

Второй телефонный звонок раздался, когда мы уже вернулись из деревни домой — после лета.

— Алло, — сказал незнакомый женский голос. — Я звоню по поручению Веры Сергеевны. Она просила вам позвонить.

Женский голос продолжал:

— У них в Мастерской сменился номер телефона. Вера Сергеевна просила, чтоб я непременно дозвонилась к вам и этот номер вам сообщила, — запишите.

— Я должен ей позвонить?

— Этого я не знаю. Запишите номер.

Я записал. И без мало-мальской душевной чуткости подумал: чего ей все-таки от меня надо?

Глава 3

Вера уговорила меня помочь ей. Я отнекивался, — склонила меня одна черточка в ее рассказе, в сущности совсем мелочь. Так и бывает. Ты приходишь поболтать, клюешь на какую-то мелочь, соглашаешься и собираешься только самую малость промочить ноги, а потом влазишь в воду по грудь, если не с головой. Мы с Верой сидели в какой-то угловой харчевне — кафе как кафе. Двое за столиком. Был сентябрь, полно арбузов. Мы купили половинку с ярко-алым срезом и быстренько ее съели. Но если не считать арбуз, семечки и арбузные разводы на столе, то издали виделось то самое — чистенький столик, и двое за столиком, и две чашечки кофе. Как у киношников.

— …И если бы не кое-что в твоем рассказе, я бы не согласился.

— Значит, согласился? — Вера улыбнулась.

— Да.

— Как хорошо!

Почти тут же радость ее исчезла, потому что так уж мы устроены. До той минуты, как я пришел в харчевню, выслушал ее и согласился помочь, она на меня надеялась и рассчитывала. Ей казалось — главное, чтоб согласился. А как только я согласился, ей вдруг подумалось, что я ведь, пожалуй, ничего не сумею. Или мало сумею. Я вместе с моим согласием почти тут же в ее глазах обесценился, такое бывает.

— А что же это за кое-что было в моих жалобах? — спросила она.

— Не скажу.

— Почему?

— Так… Это уж мое. Можно считать — личное.

Она надула губы, будто бы обиделась, — но глаза ее не обиделись. И она продолжала говорить уже просто так, по инерции. Играя в игру.

— Я-то думала, что ты согласился потому, что все еще немного меня любишь.

Такой вот она взяла тон.

— Разве же я сказал, что не люблю?.. Я люблю, — ответил я тихо, но с некоторым нажимом. Чтобы попробовать лед. И чтобы слегка ее попугать. — Может быть, я только потому и согласился.

Вера вскинула глаза — самую чуть растерялась. Если бы я ее до сих пор любил, скажем, скрытно и про себя, это было бы много. Это было бы для нее ненужно много. Ни к чему. Тем более что это означало бы, что я отчасти псих. И значит — не очень-то надежен в порученном мне деле, могу все испортить.

Помолчали.

— Ну-ну. Не бойся… Извини, — рассмеялся я.

— Ты меня напугал.

Мы оба перевели дух и теперь заговорили спокойно. В кафе было жарко. Пахло пригорающим жиром. Так как толк пошел про любовь и всякое такое, я (неожиданно для самого себя) осанисто повел плечами и сел прямее. Огляделся. Что там ни говори, а в кафе быть с Верой приятно. Она не так уж безоговорочно красива, но лакома, хороша. Тут уж ничего не скажешь. Из углов нет-нет и поглядывали, постреливали глазами мужики на нее. И на меня в связи с ней. Оценивали. И хорошо, что она сейчас не курила (в этой харчевне не разрешалось), — иначе бы мужикам думалось, что это не так уж недоступно — сидеть с ней вдвоем за столиком.

— Курить хочется. — Я сглотнул слюну.

— Потерпи.

И я потерпел. Мы сидели сейчас глаза в глаза; когда-то я любил Веру, а она меня, — роман не был длительным. И быть может, поэтому добро наше не расплескалось туда-сюда в мелочах и даже по памяти чувство осталось свежим и чего-то стоящим. Могло быть куда ординарнее… Так что, возможно, не мужики из углов, не их взгляды и скошенные на нас глаза создали настроение и энергетическое поле, а та любовь. Потому что любовь тоже создает задним числом свое поле, как и всякая память.