Портрет художника в щенячестве

В комнате был восхитительный кавардак: шерсть, бумаги, открытые ящики, туда напихано-навалено черт-те что вперемешку, дорогая мебель вся поцарапана и на люстре — жилетка. Я бы жил и жил в этой комнате, писал бы, дрался, разливал бы чернила, за полночь пировал с друзьями, потчевал их шоколадным мороженым, крем-брюле и шарлоткой от Айнона.

Он мне показал свои книги и свои семь романов. Романы все были про битвы, осажденные крепости и королей. «Ранние опыты», — пояснил он.

Он позволил мне подержать скрипку, и она по-кошачьи взвизгнула под моим смычком.

Мы сидели на диване у окна и разговаривали, будто сто лет знакомы. Кто победит: «Лебеди» или «Шпоры»? Когда у девчонок рождаются дети? У кого выше рейтинг за прошлый год — у Арнота или у Клэя?

— Там на дороге мой папа — тот, высокий, руками размахивает.

На трамвайных путях разговаривали двое. Мистер Дженкин будто пытался плыть вдоль рельс, он как бы брассом рассекал воздух и отпихивался ногами, а потом, прихрамывая, задирал одно плечо.

— Может, он драку описывает, — предположил я.

— Или рассказывает мистеру Моррису про калек, — сказал Дэн. — Ты на рояле умеешь?

— Аккорды умею, а мелодию — нет, — сказал я.

Мы стали играть в четыре руки.

— Ну и чья же это соната?

Мы создали доктора Перси — величайшего в мире автора пьес для исполнения в четыре руки, и я был Пол Америка, пианист, а Дэн был Виоло де Гамбо.

Я читал ему тетрадь, исписанную стихами. Он слушал глубокомысленно, как мальчик девяноста лет, склонив голову набок, и очки подрагивали на распухшем носу.

— Это называется «Искажение», — сказал я.

В стекло вплывают вместе, ставОдним, пять красных из-за слезШаров, пять солнц. Бледнее травСтекло. Пять солнц в одном и врозь.Они, беззвучные, скользят —Красно-бледно-светло-темно, —Их пять в одном, и все одно из слитыхиз пяти в одно.Восход, расплющенный в закат,

Пять мертвых в саване одном,В предсмертных корчах за стеклом,Раздельны, спаяны, круглы,Красны, из-за соленой мглыСлез. Тонут впятером.И гибнут разом. А потом Единственному из пяти дано взойти.

Трамвайный звон улетал мимо дома, к морю, или дальше, к затону. Никогда ещё и никто так не слушал. Школа исчезла, оставя по себе на холме Маунт-Плезант разящую сортирами, мышами и раздевалкой дыру, а «Дружба» сияла во тьме неведомого города. В тихой комнате, которая была мне знакома издавна, сидя на пестрых грудах гаруса, одноглазый и распухлоносый, мы отдавали должное нашим талантам. Будущее стлалось за окнами, и через Синглотнский парк, над головами влюбленных, уплывало в дымный, вымощенный стихами Лондон.

Миссис Дженкин заглянула, включила свет:

— Ну вот, так уютней. Не кошки же вы.

Свет спугнул будущее, и мы прогрохотали сонату доктора Перси.

— Нет, это что-то! Прекраснее не бывает! Громче, Америка! — орал Дэн.

— Оставь мне басов-то чуть-чуть! — орал я, но тут нам стали колотить в стенку.

— Это наши Кэри. Мистер Кэри — китобой, — сказал Дэн.

Мы для него играли колоссальную, оглушительную вещь, пока миссис Дженкин не прибежала наверх с шерстью и спицами.

Когда она ушла, Дэн сказал:

— И почему человек должен вечно стыдиться собственной матери?

— Ну, может, с годами пройдет, — сказал я, но я в этом сомневался. На днях, гуляя ещё с тремя мальчиками после школы по Главной улице, я увидел маму с миссис Партридж возле кафе «Кордоума». Я знал, что она при всех остановит меня и скажет: «Смотри не опаздывай к чаю», и мне захотелось, чтоб Главная улица разверзлась и поглотила меня. Я любил её, и я от неё отрекся. «Давайте на ту сторону перейдем, — сказал я, — там у Гриффита на витрине такие матросские сапоги!» Но в витрине рядом с рулоном твида всего-навсего скучал в своем спортивном костюме одинокий манекен.

— До ужина ещё полчаса. Что делать будем?

— Может, кто дольше стул на весу продержит? — сказал я.

— Нет, лучше давай газету издадим. На тебе литературная часть, на мне музыка.

— А какое название?

Он написал: «Газета…, редакторы Д. Дженкин и Д. Томас» на крышке выдвинутой из-под дивана шляпной картонки. Д. Томас и Д. Дженкин звучало б ритмичней, но он был хозяин дома.

— Может, «Мейстерзингеры»?

— Нет, чересчур музыкально, — сказал я.

— Тогда — газета «Дружба»?

— Нет, — сказал я. — Я-то в «Гланриде» живу.

Отставив картонку, мы написали: «»Громобой», редакторы Д. Дженкин/Томас» — мелом на листе ватмана и ватман прикнопили к стене.

— Хочешь, комнату нашей работницы посмотрим? — спросил Дэн.

Мы, шепчась, двинулись на чердак.

— Как её зовут?

— Гильда.

— Молодая?

— Нет, лет двадцать-тридцать.

Кровать была не убрана.

— Мама говорит, работницу всегда унюхаешь. — Он понюхал простыню. — Абсолютно ничего не унюхивается.