Портрет моего отца

— Он уже ушел, товарищ Январев.

— Ушел? Ну, ладно. А где Морозов?

Коля стоял на ступеньках, так и забыв надеть шапку. Ветер трепал ему волосы и слезил глаза. Над ним грохотала буровая вышка.

К знакомому многоэтажному дому он подъехал на такси. Время было около полудня. У дома стоял крытый грузовик и толпа, человек десять, женщины в основном. Из подъезда рабочие выносили мебель.

Коля прошел сквозь толпу. Женщины переговаривались:

— Семь лет с конфискацией.

— Как веревочке ни виться…

— А Наталью жалко.

— Чего ее жалеть? Небось, припрятала где-нибудь свою долю.

Коля на лестнице посторонился, пропуская рабочих со знакомыми плюшевыми креслами. Лифт тоже был занят — спускали диван.

Дверь в квартиру была открыта. Коля вошел. Какой-то человек в полувоенном пальто с раскрытой папкой в руках посмотрел на него, но ничего не сказал. Комнаты были пусты, словно раздеты до неприличия. Посредине большой комнаты на чемодане сидела мама в шубе и платке. Она подняла навстречу сыну глаза. Лицо ее было осунувшимся и почерневшим, сразу постаревшим на много лет. Она попыталась подняться. Коля подскочил и помог ей.

Человек в полувоенном пальто, стоявший в дверях, сказал:

— Пора опечатывать квартиру, гражданка Бурлакова. Извините.

— Пойдем отсюда, — сказал Коля.

Мама посмотрела на него сухими, выплаканными глазами.

— Я боялась, ты меня не найдешь.

… Коля посадил ее в вагон поезда, уходившего с того же перрона, где еще так недавно мама встречала его с гвоздиками.

— Коля, прости, но я не могу вернуться в деревню сейчас. Ты меня понимаешь?

— Да. Не волнуйся, мама, деньги я тебе буду посылать, куда скажешь.

— Я тебе напишу. Я… Бог, наверное, меня наказал.

Коля промолчал. Поезд тронулся. Проводница поднялась в тамбур вагона и заслонила маму.

Беда не ходит в одиночку — не зря в народе говорят.

Едва он сошел с вертолета, как знакомый начальник смены с пятой буровой окликнул его:

— Бурлаков! Здорово!

— Здравствуйте.

— Уладил свои дела?

— Ну. В общем.

— А у вас беда на трассе, знаешь?

— Что? С кем?

— Не знаю, с кем. Трубоукладчик там… в плывун подмерзший провалился.

— А тракторист? Жив?

— Говорят, вчера еще жил.

…Он ворвался в больницу, оттолкнул нянечку. Ему кричали вслед:

— Куда в пальто?! Халат!

У дверей палаты дорогу преградил врач:

— Остынь немного, Бурлаков.

— Скажите — что?

— Плохо. Подожди: жена там у него.

Коля снял полушубок, бросил на подоконник.

— Как же это, а?

— Помяло его всего. Если б он сразу выскочил, а он пытался вытащить трубоукладчик. Закурить есть?

— Нету. Если бы я был здесь… Если бы я был с ним…

— Что теперь говорить. Если бы да кабы. Никто ничего не знает.

Дверь в палату распахнулась от толчка, и в коридор выбежала Маша. Лицо ее было заревано. Врач тотчас же вошел в палату и прикрыл дверь за собой. Маша остановилась, посмотрела на Колю, отрешенно так, словно не узнала. Закрыла руками лицо и пошла по коридору. Коля стоял и смотрел ей вслед. Плечи ее вздрагивали.

Вышел врач и сказал:

— Зайди. Но недолго.

Коля вошел в палату. Две кровати. Одна пуста, на другой в бинтах — Алексей. Но лицо не задето, глаза спокойные. Очень спокойные. Тихо сказал:

— Подойди.

— Здравствуй, Леха.

— Здравствую, как видишь, пока…

— Как же так?

— Вот так. Ты только в голову себе ничего не бери. Мерзлота проклятая. И все.

— Ничего, Леха, выкарабкаешься.

— Хрен по Волге, как говорит мой батя.

— Ну ладно, не дури.

— Послушай, я вот вспомнил того дружка твоего, чокнутого после реанимации. А может, он там видел что, а? Как ты думаешь?

— Кончай.

— Скоро кончу.

Вошли врач и медсестра с лотком. Врач сказал:

— Все. Идите, Бурлаков.

— Иди, Коля, иди, — сказал Алексей. — Машка будет дурить, ты за ней пригляди. Обидел я ее. Зря.

Врач вытолкал из палаты Колю.

Похоронили Алексея над рекой на крутом берегу. Постояли над могилой и разошлись.

Коля с Машей шли рядом. Глаза у Маши были сухие.

— Коля, я уеду завтра, ты меня не ищи, — сказала она.

— Почему?

— Потому. Тебе что он перед смертью сказал?

— Про тебя? Чтобы присмотрел, если будешь дурить.

— Я не буду дурить. Не ищи, пожалуйста. Ради Лешиной памяти не ищи.

Два года после Лешиной смерти Николай Бурлаков проработал на Севере. Две зимы и два лета.

Нитку газопровода привязали к Тюмени осенью, накануне ноябрьских праздников.

На улицах натягивали лозунги, вешали флаги и транспаранты.

Бурлаков пришел в управление при параде, в сером финском костюмчике, с новым орденом на груди и с чемоданом. Его спросили в шутку:

— Что, за отпускными пришел? Мал чемоданчик-то — не уместится за два года.

— Как-нибудь. Крупными купюрами, — отшутился он. — Я б хотел узнать, если можно, где сейчас Январев?

— Далеко. В Салехарде. А зачем тебе?

— Так. Поблагодарить за один подарочек.

— А ты открытку пошли. Не в Салехард же из-за этого лететь.

— Нет. Надо лично. Полечу.

— Что же он такое вам подарил? — спросила женщина-бухгалтер.

— Пустяк, в общем-то… Жизнь, — ответил с улыбкой Коля.

— Ну и шутки у вас.

На промежуточном аэродроме он застрял. Метель. Сидел в диспетчерской избушке вместе с экипажем, коротал время, дремал, сидя у стены на полу, и слушал переговоры по радио о погоде. Ничего хорошего не обещали.