Портрет Невидимого

— Саймон Рэттл [252]дирижирует «Песнями Гурре» Шёнберга… Ты обязательно должен послушать.

— Сперва я должен отчитаться перед финансовым ведомством.

— Государство, — вдруг наставительно сказал Фолькер, лежавший под капельницей, — тоже кое-что для тебя делает. Прокладывает дороги. Обеспечивает нас электричеством.

— Понял. Тебе принести печенье, сок?

— Не надо.

Он не позволял долго держать его руку. Избегал «сентиментальностей».

— Мне уйти?

— Да.

— Но я бы хотел еще с тобой посидеть.

— Тогда останься.

Когда-то на протяжении этих лет он должен был разобраться с Богом. Отвергать Бога — значит, пусть минимально, считаться с возможностью Его существования. Наверное, в сознании Фолькера вспыхивали мысли о вере греков, о темных, воспетых поэтами реках в потустороннем мире; о надеждах невероятно предусмотрительных верующих с берегов Нила, которые клали в свои гробницы хлеб, модели кораблей, талисманы, чтобы облегчить себе путь к вечному свету Исиды и Осириса. Образы парадиза и тьмы, живущие внутри всякого человека, в какие-то моменты — ночами — смешиваются, становясь предчувствием.

Потом опять заявляла о своих правах жизнь, какой она бывает на полпути к смерти.

— Твой перевод писем мадам де Помпадур готов?

— Скоро закончу.

— Мне приходила почта из Падерборна?

— Да, из какого-то культурного ведомства. Я захватил с собой.

27 октября 1996.

Мастер картинных рам в Бамберге. К реставратору в Дармштадт. (Выгодные условия.) Транспортировка «Танцующего на шаре» [253]в Мёнхенгладбах. Дальше — через Ворпсведе (навестил Ханса-Георга Рауха [254]). Телефонная попытка уговорить Инге Мейзель [255]выступить с чтением историй Михаэля Энде. Она вообще-то не против, но сказала, что больше не может читать — строчки расплываются перед глазами.

Вряд ли есть в Германии хоть один поворот автобана, на котором я не воображал себе Фолькера, посланца магического реализма. Список дешевых отелей, адреса которых я тщательно записывал, чтобы посылать туда весточки моему другу, все удлинялся. Поскольку на чемоданы сил у него не хватало, он заказал складную тележку, на ней обычно и вез за собой свою дорожную сумку.

Думаю, сотрудники некоторых музеев боялись его появления. Однако выставки становились все содержательнее и привлекали многочисленных зрителей. Исхудалый человек неопределенного возраста незаметно проскальзывал в музейные кабинеты, и очень скоро кураторы отделов современного искусства уже трепыхались в клешнях этого умелого тактика.

— Нет, господин Кинниус, издать каталог — такое мы не можем себе позволить.

— А я-то, фрау доктор Мауэрмюллер, надеялся, что вы сами напишите предисловие!

— Я?!

— Кто же еще? Работы Эдгара Энде вот-вот получат мировое признание. Пока же публикация вашего текста была бы расценена… как мужественный поступок.

— Вы полагаете? Я должна еще раз все взвесить.

Я видел, как он вязал паучью сеть, по нитям которой, несмотря на свою болезнь, двигался очень свободно. Перемещаясь во всех направлениях по стране, он между делом находил себе и собеседников, с которыми обсуждал даже самые деликатные, приватные проблемы. Ночевал он все чаще не в пансионах, а в домах или квартирах чиновников от культуры, где ему специально готовили овощи на пару, после чего укладывали спать в пустующих детских комнатах. Наряду с отчетами о его путешествиях до меня доходили и кое-какие сведения о дополнительных психологических услугах, которые он оказывал.

— Фрау доктор Мауэрмюллер собирается разводиться.

— Кто?

— Ну, директорша музея в Падерборне. Я посоветовал, чтобы сперва они просто месяца три пожили раздельно. Но я еще позвоню по этому поводу ее мужу.

— Вот оно как…

— Сын Риты и Иоахима Кюпперсов… из Висбаденского художественного объединения… внезапно, все бросив, рванул в Испанию и теперь изучает там искусство танца. Я сказал, что тут уж ничего не поделаешь. И если он посылает им раз в неделю открытку, это уже хорошо. Мальчик пытается наверстать то, что упустили его родители… Они, кажется, меня поняли.

— Ты им так прямо и сказал?

— Разговаривать нужно откровенно.

Мне становилось не по себе, когда я слышал о старых дамах, к которым Фолькер ездил «на отдых». Коллекционерши, вдовы университетских профессоров, рейнландские любительницы фантазийного искусства… В доме одной вдовы мой друг провел тот отрезок времени, когда ему надо было питаться спаржей. Другая вдова оказалась мастерицей по приготовлению рыбных блюд. Я ясно вижу, как Больной и Пожилая Дама сидят друг против друга в доме на берегу Рейна, запивая судака местным вином:

— Вчера, господин Кинниус, мне приснился ужасный сон!

— Что же вам снилось, госпожа Виттек?

— Я упала с яблони, и, хотя у меня были крылья, они так и не раскрылись.

— Позади дома ваших родителей не росла яблоня?

— Как вы догадались? Да, кёнигсбергская яблоня.

— В Кёнигсберге я бы охотно побывал. А вы потом туда хоть раз ездили?

— Нет, не хотелось видеть разрушения…

— Посидим еще немного здесь на террасе, госножа Виттек! Яблоня — это ведь и Древо жизни. Благодаря падению вы, может быть, прикоснулись к его корням.