Портрет незнакомого мужчины

Все знакомые архитекторы проходили через Софиевское подворье. Одни шли в библиотеку Академии, другие в экспертизу, третьи в президиум. Во время перерыва в заповедник выходили старшие и младшие научные сотрудники, корпевшие в библиотеке над своими научными трудами. Спускались из своей голубятни по ажурной лесенке редакторы и корректоры из издательства «Будiвельник». Иногда появлялся сам главный редактор. Он был человеком общительным и вступал в разговоры со всеми, выясняя на ходу политическую благонадежность собеседников. Он не был ни архитектором, ни филологом, но его истинные увлечения знали все авторы и поэтому вели беседы с ним крайне осторожно. Наконец в четверть второго на пороге Метрополичьего корпуса появлялась всеобщая любимица, фантастический эрудит и полиглот директор библиотеки Мария Федоровна Гридина – женщина, которую не могли испортить никакие возрастные изменения. Она одевалась всегда нарядно но строго – изящный костюм, белая кофточка с кружевами и очки в золотой оправе. Она была нашей соседкой и направлялась домой на обед. Я с ней чинно раскланивался и слышал в ответ:

– Саша, зайди ко мне после двух. Я получила новые итальянские журналы и хочу показать тебе кое-что интересное.

Во время своей работы в президиуме любил прогуляться по подворью Виктор Осипович Зарецкий – блестящий акварелист и большой любитель анекдотов. Он подходил всегда с одной и той же хохмой: «Давайте закурим». «Пожалуйста, но вы ведь не курите». «Благодарю, не курю, но одну спорчу». Он считал, что бросил курить, так как перестал покупать сигареты. Закурив он сообщал: «Могу продать новый анекдот…».

Естественно, самым моим любимым местом для этюдов стало Софиевское подворье. Только для работы мы выбирали не самые заметные места. Через это подворье иногда проходили наши знакомые корифеи акварельной живописи – Вадим Скугарев, Валентин Ежов, Виктор Зарецкий, Юрий Химич. На первых порах мы боялись показывать таким мастерам наши этюды – наш первый опыт.

Я был свидетелем всего процесса реставрации колокольни Софиевского собора, за которым мог наблюдать прямо с балкона. Я смотрел на это до тех пор, пока реставраторы не дошли до купола. После этого процесс реставрации стал еще интереснее. Была вызвана бригада альпинистов, они вышли на купол, сделали нижнюю обвязку из брусьев с металлическими креплениями, поставили стойки, сделали верхнюю обвязку. Вслед за ними вышли плотники и обшили досками огромную будку, в которой спрятался купол. После этого я не мог уже увидеть ничего. О дальнейшем рассказывал Радченко при посещениях злачного места на Большой Житомирской для изысканной компании во время перекуров. Он нам поведал, что во время накладки позолоты должна держаться постоянная температура. Для этого соорудили будку. Он рассказал, как готовят поверхность под золото, как потом покрывают малые участки мордон-лаком (мордуют) только на дневную норму покрытия золотом, как потом клеют золотую фольгу, как мастерам выдают дневную норму золотой фольги в книжечках и т. д. Когда сняли защитную будку, купол Софии произвел на нас сногсшибательное впечатление своим поднебесным сиянием, так что аж слепило глаза в солнечный день. Возле колокольни целый день копошились малые пацаны и подростки, так как кто-то пустил слух, что золотая фольга стала осыпаться и кто-то уже нашел золотые пластинки.

Когда я окончил КИСИ и получил первую работу, то наш проектный институт, как я уже писал, оказался тоже в Софии. В этот период я бывал в Софиевском подворье ежедневно. Туристы оккупировали обычно северную часть у центрального входа через колокольню. Здесь всегда было оживление, так как многие туристы стремилась запечатлеть собор со всех сторон. Но большая часть посетителей, получив десятиминутную передышку у экскурсовода, мчалась к туалетам, расположенным слева от колокольни. Я предпочитал южную часть комплекса у Метрополичьего дома. Здесь туристов, как правило, не было. В перерыв я там гулял и встречался все с теми же знакомыми архитекторами, художниками, конструкторами, издателями. Иногда слышался отборный мат, произносимый с особым чувством. По голосу и по изысканным оборотам речи я знал, что это вышел на прогулку мой однокашник – полиглот Виктор Арбатов. Он знал восемь языков, но при наплыве эмоций ими не ограничивался. Завидев меня, он уже издали кричал:

– Саша, привет! Ты знаешь, что эти мудаки выдумали? Оказывается, мне нельзя на официальных приемах иностранцев пить, ети иху… Ты понимаешь, им можно, хотя эти падлы ни уха ни рыла не тянут в наших беседах, а мне, который понимает и французов, и японцев, и косноязычных, и шепелявых, ни х… нельзя, чтоб им подавиться этой кислятиной. То «Алиготе», то «Ркацители». «Вы, – говорят, – и так уже взямши. У вас, – говорят, – начинается икота и отрыжка». А я говорю: «Это от вашего хренового пойла. Вы бы вместо этого уксуса поставили приличный коньяк. У меня от этой кислятины изжога». «А вы, говорят, тут не командуйте».